Десятью годами позже семье Сетракянов пришлось покинуть и их собственную столярную мастерскую, и саму деревню. Причем изгнал их не Сарду. Их изгнали немцы. В дом Сетракянов определили на постой офицера, и этот человек, смягчившийся бесхитростным гостеприимством хозяев, которые разделили с ним хлеб за тем самым шатучим столом, однажды вечером предупредил, что им лучше не являться утром на сбор, объявленный на железнодорожной станции, а под покровом ночи покинуть дом и деревню.
И они ушли, вся разросшаяся семья Сетракянов – было их уже восемь человек, – ушли в ночь, в поля и леса, взяв с собой все, что смогли унести. Вот только бубе их задерживала, потому что не могла быстро передвигаться. Хуже того – она знала, что задерживает, знала, что ее медлительность ставит под удар всю семью, кляла себя и свои старые больные ноги. В конце концов все остальные члены семьи ушли вперед. Все, кроме Авраама – теперь уже сильного, многообещающего юноши, резчика по дереву, весьма искусного даже в столь молодом возрасте, ревностного читателя Талмуда, проявляющего особый интерес к Книге Зогар[4] и тайнам еврейского мистицизма, – Авраам остался с бабушкой. Когда до них дошла весть, что остальных членов семьи арестовали в ближайшем городке и запихнули в поезд, отправлявшийся в Польшу, бубе, терзаемая чувством вины, принялась настаивать, что ради спасения Авраама она тоже должна сдаться немцам.
– А ты беги, Авраам. Беги от нацистов. Беги, как от Сарду. Спасайся!
Но Авраам не побежал. Он не хотел расставаться с бабушкой.
А утром Авраам нашел свою бубе на полу возле кровати в доме, где сжалившийся над беглецами хозяин позволил им передохнуть в пути. Бабушка свалилась с постели ночью. Кожа на ее губах была угольно-черной и отслаивалась, и глотка тоже почернела настолько, что это было видно снаружи по темному горлу, – бубе умерла, приняв крысиный яд. С разрешения хозяина и его семьи Авраам Сетракян похоронил бабушку под цветущей белой березкой. Для надгробья он вырезал чудный деревянный крест, на котором изобразил много цветов и птиц и все те вещи, что радовали бубе при жизни. Он плакал, и плакал, и плакал, скорбя о бабушке, а потом – побежал.
Он во весь дух бежал от нацистов и все время слышал за спиной: тук-тук-тук.
Это зло гналось за ним по пятам…
Начало
Речевой самописец борта N323RG
Фрагмент записи, переданной в НКБП.[5]
Рейс Берлин (аэропорт Тегель) – Нью-Йорк (аэропорт Кеннеди)
20:49:31(микрофон СОП[6] включен).
Капитан Питер Дж. Молдес: «Итак, друзья мои, это опять капитан Молдес, я говорю с вами из кабины экипажа. Мы совершим посадку через несколько минут, точно по расписанию. Я просто решил воспользоваться моментом и поделиться с вами, насколько мы рады, что вы сделали выбор в пользу нашей авиакомпании «Реджис эйрлайнс». От имени второго пилота Нэша, от имени всего экипажа и от моего собственного имени, разумеется, тоже я выражаю надежду, что вы к нам еще вернетесь и в скором будущем мы опять полетим вместе…»
20:49:44(микрофон СОП отключен).
Капитан Питер Дж. Молдес:«…и, таким образом, мы не лишимся работы». (Смех в кабине экипажа.)
20:50:01Диспетчерский пункт управления воздушным движением (Нью-Йорк, аэропорт Кеннеди): «Транспорт Реджис семь-пять-три, заход слева, курс один-ноль-ноль. Разрешаю посадку на 13R».
Капитан Питер Дж. Молдес: «Транспорт Реджис семь-пять-три, захожу слева, один-ноль-ноль, посадка на полосу 13R, вас понял».
20:50:15(микрофон СОП включен).
Капитан Питер Дж. Молдес: «Бортпроводникам приготовиться к посадке».
20:50:18(микрофон СОП отключен).
Второй пилот Рональд У. Нэш IV: «Шасси выпущены».
Капитан Питер Дж. Молдес: «Всегда так приятно возвращаться домой…»
20:50:41(Звук удара. Статические помехи. Шум высокого тона.)
Конец записи.
Посадка
Командно-диспетчерский пункт аэропорта Кеннеди
Тарелка, так они ее называли. Светящийся зеленый монохромный экран (новых цветных дисплеев в аэропорту Кеннеди ждали уже больше двух лет), похожий на тарелку горохового супа с вкраплениями кодовых буквенных обозначений, привязанных к мерцающим точкам. И за каждой точкой были сотни человеческих жизней. Или, если говорить старым морским языком, который по сей день в ходу у воздушных перевозчиков, – душ. Сотни душ.
Возможно, именно по этой причине все прочие диспетчеры называли Джимми Мендеса Джимми Епископом. Мендес был единственным диспетчером, который проводил все восемь часов смены на ногах, предпочитая не сидеть, а расхаживать взад-вперед, крутя в пальцах свой неизменный карандаш второй номер. Ведя переговоры с коммерческими лайнерами, следующими в Нью-Йорк, из кипучей кабины диспетчерской вышки, вознесенной на стометровую высоту над Международным аэропортом Джона Ф. Кеннеди, Мендес напоминал пастыря, беседующего со своей паствой. Важным инструментом для него был розовый ластик карандаша – этот ластик превращался в воздушные суда, которыми он управлял, и с его помощью Джимми Епископ создавал себе более наглядное представление о том, как располагаются в воздухе самолеты относительно друг друга, чем то, которое сообщало двухмерное изображение радарного экрана.