Анжела сильно сдала, когда развалилась ее библиотека и пришлось пойти работать в закусочную. Дед Леонид оправдывал ее, говоря, что и святой запьет в таких условиях, Максим считал, что про святых это явное преувеличение, но молча кивал.
Старик умер прошлой зимой от сердечного приступа, стационарный телефон не работал, но дед смог еще выйти на лестничную клетку и постучаться к соседям. Скорая долго не ехала из-за снегопада, Анжела была на работе, и Максим один сидел с умирающим. Отключили еще и свет (это случалось частенько, их подстанция вышла из строя, восстанавливать ее посчитали нерентабельным и ненужным, дешевле потом переселить микрорайон, а городская со всем городом не справлялась. Максим долго сидел в темноте, прислушиваясь к хриплому дыханию больного. Дед Леонид пришел в себя ненадолго и вдруг спросил ясным, сильным, почти молодым голосом:
— Так что? Не дождался я, выходит?
Он говорил о лекарстве от общего бесплодия, Максим понял это без пояснений.
— Найдут, вы держитесь. Непременно найдут, вы доживете еще…
— Нет, я — нет, — ответил старик тем же звучным голосом. — Но ты обещай, что дождешься, слышишь?
Он помолчал и добавил:
— А ведь так и не узнает никто, что мы были… что жили на Земле такие дураки…
— Может, узнают, — Максим отыскал в темноте старческую сухую руку и сжал ее. — Склады же устраивают с нашими книгами и прочим, капсулы времени закладывают, может, прилетят братья по разуму и узнают про нас… если, конечно, они есть. Надписями помечают.
— Братья по разуму. Это когда братья по крови друг другу глотки режут. Никому мы нужны не были живые, и потом нужны не будем, планету-то загадили, — голос деда охрип и стал тише. — Надпись знаешь, какую бы я оставил? У меня отец был учителем истории, назвал меня в честь того самого царя спартанцев, помнишь? Зря ты, Максим, в наш пединститут не пошел…
— Там посокращали факультеты и не осталось бюджетных мест. Я бы не поступил.
— А ты и не пытался. Ну вот, я бы такую надпись оставил: «Путник, поведай ты гражданам Лакедемона, что, их заветам верны, мертвые здесь мы лежим». Только кто ее теперь поймет…
За окном хлопьями падал снег. Старик какое-то время лежал тихо, потом сказал без горечи, почти равнодушно:
— Услышать бы еще хоть раз детский смех…
Максим кинулся в свою квартиру, в ящике стола нашарил старый телефон с простейшей полифонией, где среди мелодий гудков была одна, напоминающая детский смех. Так, глуповатое хихиканье, раздражавшее его еще в младших классах, но пусть оно, пусть хоть суррогат… Пока он вставлял батарейку от своего теперешнего телефона в старый (просто чудо, что она подошла по размеру), пока набирал пароль, времени прошло совсем немного, но для старика оказалось достаточно. Он будто держался за жизнь, когда кто-то был рядом, и выпустил ускользающую нить, оказавшись в одиночестве.
— Леонид Иваныч, — позвал Максим. Старик не ответил, в темноте очертания его лица напоминали неподвижностью статую. Дыхания тоже не было слышно. Максим присел рядом, а телефон глупо хихикал в тишине.
Деда Леонида пришлось оставить в морге для государственных похорон. Его сбережения съела инфляция, а цены на ритуальные услуги взлетели до небес, люди, не имея возможности продолжить род, старались хотя бы увековечить память своих усопших со всей возможной пышностью. Спрос породил предложение, и в итоге общественные похороны стали единственным выходом для многих. В квартире старика быстро поселились какие-то шумные личности в неопределенном количестве и непонятной национальности. Самые смелые соседи пытались спросить, кто продал им квартиру и нашлись ли у деда наследники, но натыкались в лучшем случае на молчание, в худшем на ругательства.
Анжела и Максим несколько месяцев выходили из дома, только убедившись, что на лестничной клетке никого нет, прислушивались к каждому шороху и постоянно ожидали взрыва. В полиции их выслушали, конечно, но ничего не обещали. Участковый вздыхал, что людей не хватает, в государстве черт те что, все разваливается на глазах, вот белорусам хорошо, у них Батька живой. А мы? Что мы можем, гражданочка?
Новые соседи исчезли сами по себе через несколько месяцев, оставив полностью загаженную квартиру с прожженным кое-где полом, разбитыми стеклами и порванными обоями. Мебель пошла на растопку — батареи той зимой грели от случая к случаю, а морозы стояли суровые.
— Методика у них такая, — охотно объясняла во дворе вездесущая Анна Степановна. — Просто заброшенные квартиры им неинтересны, а если вот ухоженная, в ней кто-то жил, запасы делал… Живут, проедают остатки, жгут мебель, потом переходят в новую, ферштейн? Я похожих аферистов в девяностые насмотрелась.