Ошеломленный Максим прошел между книг на кухню, где размер ущерба открылся в полной мере. Грабители не побрезговали их запасами, полностью опустошив буфет и стенной шкаф. Ничего из консервов и круп, которые собирала мать, и хвасталась каждой удачно купленной банкой, как девочка новой куклой, не осталось.
Максим сел на табурет посреди разгромленной кухни, удивляясь собственному спокойствию. Нет, попадись ему сейчас кто-то из грабителей, мордобой бы вышел знатный — за чужие разбросанные книги, за потоптанные фотографии, за оборванную не знавшую счастья жизнь, по которой прошлись в грязных сапогах. А вот на то, что теперь, получается, придется поголодать, ему наплевать совершенно.
У двери послышались чужие шаркающие шаги. Вошла соседка-активистка Анна Степановна, даже в возрасте под восемьдесят сохранившая величественную осанку и ястребиный взгляд.
— Так, — сказала она. — Значит, Любке из восемнадцатой не почудилось. Она мне говорит — вроде чужие наверх поднимались, а я ей — что ж ты сразу не позвонила куда надо. А она — пока приедут… Много украли?
— У нас нечего было, — Максим встал. — Идите, спасибо, я разберусь.
— Как нечего, когда ничего не оставили, — удивилась старуха. — Паек когда будут выдавать? То-то. А ты теперь один, положена самая малость. Ах скоты, какие скоты — если бы я в администрации работала, как раньше, я бы устроила веселую жизнь и в полиции, и в похоронном… Это же они навели, правду тебе говорю. Ключ откуда взяли, как ты думаешь? Да у нее же, у Анжелы. Заявление писать будешь?
— А смысл?
— Ты со мной не спорь! — Анна стукнула по столу совсем не немощным кулаком. — Ты сейчас садись и пиши. За свои права надо бороться.
— Даже сейчас?
— Даже в могиле, — заявила соседка. — Садись и пиши, потом вместе пойдем в участок, чтобы ты не вздумал спустить этим сволочам на тормозах. Ишь, падальщики. Да, ты же, небось, без копейки. Погоди, — она вытащила из кармана несколько бумажек. Максим немедленно подскочил:
— Спасибо, но не надо, честное слово…
— Дают — бери, бьют — беги, — приказала старуха. — Что мне с ними делать, сколько мне осталось? И жратвы у нас дома знаешь, сколько? Мне с мужем все равно не съесть. Поделюсь, только замки поменяй. А сейчас пиши заявление и пойдем к участковому. Погоняю гусей, — она совсем по-молодому улыбнулась.
— Спасибо, но зачем вам чужие проблемы?
— Что? А энергию, энергию-то мне куда девать, голубчик? И в память о маме твоей, прекрасная была женщина, золотая, верно говорят, что лучшие уходят первыми. Ты ее осуждать не вздумай, — строго приказала Анна, хотя Максим и не собирался. — Знаешь, к лучшему, что она отмучилась, неизвестно, что нам предстоит… Ты не хлопай глазами, ты заявление-то пиши!
За крышами гаражей начиналось небо. Темно-лиловое на востоке, прозрачное, лишь чуть розовеющее на западе, холодное, как остывший к вечеру воздух. Город нырял в овраг, поэтому сбоку легко было забраться на крыши, пахнущие гудроном и пылью. Еще совсем недавно здесь каждое лето собиралась окрестная детвора, но теперь вчерашние мальчишки повзрослели, а новых не предвиделось. Со стороны проезда над возвышением протянулся ряд печных труб, которые отчаянно дымили зимой. Сейчас воздух был чист, запахи бензина и всякой строительной химии пришибло вечерней прохладой. Осень притаилась в свисающих над краем крыши рябиновых гроздьях.
— Не такая плохая бабка эта Анна, — заметил Кирилл и бросил вверх погасшую сигарету. Она тлеющей искрой перелетела через парапет и упала где-то на асфальте.
— Да, — согласился Максим, — неплохая.
— В чем-то она права, — Кирилл глядел на противоположную сторону оврага, где окна домов поблескивали на закатном солнце. — Дядя Руслан был на совещании в мэрии, думают, нашему городку конец. Всех коммуникаций хватит максимум лет на десять. Народ будут подпинывать уезжать, в Питер или в Псков, а тут разве что центр останется. Сгруппируются вокруг комбината, например.
— Жалко город. Очень уж быстро. Вроде лет пятьдесят еще есть.
— Ты не так считаешь. Лет через пятьдесят мы развалинами будем, если доживем. А лет через десять уже такая веселуха начнется… Так что оно, может, и к лучшему, что случилось, — Кирилл не стал объяснять, что конкретно к лучшему, но Максим понял. Он и сам говорил себе, что мать теперь избавлена от грядущих ужасов агонии человечества, но утешения действовали слабо.