— Обиделся, — сказал Максим вслед удаляющейся фигуре приятеля, когда Кирилл уже не мог его слышать.
— Перебьется, — у Лизы все еще дрожал голос. — То у него анекдоты, что если покойников стоймя хоронить, на ограду тратиться не надо, то реквием включит, когда в кои-то веки настроение хорошее.
— У него ответственность, вот и получается такой черный юмор.
— А кому сейчас легко? У него ответственность, у него и цель, это отвлекает.
— Мы же все вместе хотим путешествовать, Лиз. Ты же тоже мечтала — природа, озера, сады, парки. Акрополь, Бранденбургские ворота, Собор Святого Вита, — он перечислял все, что мог вспомнить, даже те чудеса света, до которых добраться они не надеялись, лишь бы Лиза успокоилась. — Увидеть своими глазами, собрать коллекцию образов, унести с собой…
Лиза молча качала головой, ее глаза казались огромными из-за выступивших слез.
— Ее некому будет передать, эту коллекцию, — прошептала она и наконец заплакала по-настоящему.
— Понимаешь, — говорила она, уткнувшись в куртку Максима лицом, — может, я и истеричка, но вот как мамы и папы не стало… вроде, свободней я теперь, и это плохо! Время думать появилось. Я все представляю, как это будет, как все начнет рушиться, сыпаться… это же был красивый мир! Все эти дома, все памятники, столько труда… Нет, вру. Мне не их жалко, мне себя жалко. Я плохая? Я вчера кошку кормила, у нее где-то котята, она кормящая, думала, она меня к ним приведет, но она где-то в подвале устроилась или в теплотрассе, поела и удрала, а то я бы их домой точно принесла… Нет детей, хоть котята будут. Помнишь, как чувак по семинару в интернете лекцию толкал, что наше поколение свободно, что мы освобождены от инстинктов, раньше, мол, людей заставляло размножаться общество, которому были нужны рабы и солдаты… боже, какой он придурок. Люди надеялись, что дети будут счастливее! И как искоренишь инстинкт, если он в крови? Я считаю годы… еще десять лет и точно никакой надежды, но прежде всего у меня!
Она села, вытянула руки, провела по песку, загребая его пальцами.
— Будто стена идет, стена времени, и сталкивает всех… в бездну. Остается семьдесят лет, шестьдесят… сейчас — пятьдесят, и это самое большее. Нет, ни за что не хочу дожить до девяноста, лучше уж умереть пока хоть относительно молодая, да, да, даже не попрощавшись с нашим миром. Я вчера в церкви была, там тоже священник рассказывал, мол, благодарить надо господа, дал дожить каждому его век, не погубил младенцев и детей… а одна старушка спрашивает — как же господь такой ужас допустил, ведь умираем все почти сорок лет по капельке каждый день, лучше уж сразу, единым мигом! На нее шикают, а он стоит и смотрит на нее — и ничего так сказать не смог, махнул рукой и ушел за алтарь. Тяжело им… всем, надо соответствовать до последнего. Лицо держать. Хотя нам тоже надо, прости, что я так расклеилась, не дело это, вопить от ужаса каждый день.
— Ты не вопишь каждый день. Уж раз-то в жизни всем можно.
В небе послышался слабый гул. Вдали летел самолет, поблескивающая на солнце искорка, за ним тянулся белый инверсионный след.
— На Питер летит, что ли, — Лиза провожала самолет глазами. — Помнишь, сколько их было, когда мы были маленькие. Каждый вечер небо расчерчено. А сейчас раз в месяц видишь, никому ничего не надо.
— Дорого.
— Вот и я о том. Мы разучились летать…
След не спешил расплываться, он так и оставался белой полосой с шероховатыми краями на фоне неба, и напоминал чем-то застежку-молнию на одежде. Когда поднимется в небо последний самолет? Сколько лет будет тому неизвестному пилоту, который рискнет сесть за штурвал? И зачем это будет надо — перевозить в безопасное место престарелую тушу какого-нибудь чиновника? Нет, пусть лучше тогда небо остается без всяких застежек, нагим и чистым.
— Ой, — сказала вдруг Лиза, глядя в сторону деревеньки. — К нам кто-то идет, как бы не погнали… А то развелось дедков с синдромом вахтера.
По пляжу брел старик, слегка приволакивая при ходьбе левую ногу. Пока они были увлечены самолетом и не замечали его появления, он подошел довольно близко. Максим на всякий случай вытащил пневматический пистолет — слишком нервное новое время сделало мир недобрым и опасным, где угодно можно было напороться на неадеквата, поэтому в заброшенных местах приходилось носить с собой оружие. Лиза, забыв свои обиды, махала рукой Кириллу, который уже спешил к друзьям.
— Что за дед, интересно? — спросил он, еще тяжело дыша после бега. — Не пограничник же, те бы уже ружьем размахивали.
— Да местный, скорей всего, — прищурилась Лиза. — Может, эстонец.
— Скажешь тоже, эстонец, — ответил Кирилл. — Больше на кавказца похож.
Старик, прихрамывая, подошел и остановился в нескольких шагах. Волосы его поседели, но, совершенно очевидно, пару десятилетий назад были черны как смоль, натянутая на скулах сухая как пергамент смуглая кожа потемнела не за одно поколение.
— Дедушка, — Кирилл выступил вперед. — Вам что, помощь какая надо?
Старик молчал, пристально оглядывая троицу темно-карими, почти черными глазами, слишком блестящими и ясными для его возраста — ему было никак не менее семидесяти.
— Глядит-то как, прямо чекист, — заметил Кирилл. — Дед, ты можешь человеческим языком сказать, чего тебе надо?
— А вдруг он террорист какой, — не выдержала Лиза. Максим не успел успокоить ее словами, что незачем устраивать теракт на безлюдном берегу. Старик слегка вздрогнул, повернулся к Лизе, протянул руки вверх ладонями.
— Он что-то просит? — удивился Кирилл. — Дед, голодный, что ли? Так и скажи.
Старик покачал головой и начал одной рукой, — вторая плохо ему повиновалась, — расстегивать свою куртку, чем-то напоминавшую френч.
— Тут вообще-то не жарко, — сказал Кирилл. — И не баня. Дед, ты можешь говорить?
— Sí.
Это слово из уст старика, которого они уже считали глухонемым или безумным, прозвучало совершенно неожиданно.
— Да он не русский просто, — сказал Максим. — Он показывает, что у него нет оружия. Вам помочь? Вы нас понимаете?
— Да, — повторил старик уже на их языке. — Нем-но-го.
Разговор давался ему не без труда, левая половина рта не двигалась, как парализованная.
— Вы больны? — спросила Лиза. — Бедняга, у него, наверное, инсульт, он и ногу волочит…
Старик пожал плечами.
— Инсульт? — переспросил он с ударением на первом слоге. — Может быть. Может быть — саncer.
— Опухоль мозга? — Лиза уже не боялась старика и подошла ближе. — Я врач, так вам к врачу, наверное?
Старик покачал головой.
— Нет. Tarde. Надежда нет.
— Да почему же? — Лиза не отставала, старик отстранил ее рукой и, согнувшись, написал прутиком на песке:
. de 4 de 2056.
— Это что за ребус? — удивился Кирилл.
— Он спрашивает, какое сейчас число, — догадалась Лиза. Она тоже нагнулась и начала чертить на песке: — Сейчас же апрель, четвертый месяц. Тринадцатое, три-над-цать. Вы один жили там?
— Sí, — кивнул старик. — Да, uno.
Все уже понемногу втянулись в беседу по примеру «Альпийской баллады», в которой каждый участник говорит на своем языке.
— Давно? Жили один? — Лиза с сочувствием смотрела на странного незнакомца.
— Нет. Сначала compañero. Он muerto.
— Жил с товарищем, но тот умер, — пояснила Лиза. — Давно? Нужна помощь, похоронить?
— Нет.
— Старик, — не выдержал Кирилл. — Помощь тебе не нужна, лечиться ты не хочешь, что надо тогда? Ты пойми, мы сейчас дальше поедем, либо ты с нами в город, либо что? Зачем ты к нам пришел?
— Да просто поговорить, он же жил один, так и рехнуться недолго, — возмутилась Лиза. Старик жестом попросил ее замолчать и повторил, старательно выговаривая каждую букву наполовину неподвижными губами:
— За-чем?
— Да, зачем?
— Аrrepentimiento, — старик произнес это слово сперва быстро, затем повторил по слогам, видя, что никто его не понимает, развел руками. — Не могу… не знать. Redemption…