Сейчас мы стараемся о неизбежном не говорить, во всяком случае на людях. Такие напоминания — удар ниже пояса. За них и побить могут. Еще один схожий случай тоже произошел не так давно. Мы сидели компанией вечером у здания больницы. Курили, разговаривали о чем-то обычном, что надо сделать завтра, какие лекарства заканчиваются, где расплодились бродячие псы, и что с ними делать. Потом нас отвлекли, мимо шла не очень трезвая парочка, оба сильно опустившиеся, обоим с виду хорошо за семьдесят, — на самом деле, возможно, меньше. Мужчину мы знали немного, это местный алкоголик и бездельник по кличке почему-то Сашка Батюшка. Сашка домогался от своей спутницы, чтобы она с ним пошла в уединенное место, а она отказывалась. Повторяли они одни и те же слова:
— Ну Мару-у-усь, ну что тебе, жалко?
— Жалко! И портвейн твой горький был!
— Так он на то и портвейн. Мог бы сам выпить. Ну что тебе, жалко?
Попытаться воздействовать на свою даму силой Сашка Батюшка не решился, она выглядела солидней. Один санитар постарше хмыкнул:
— Ну и здоровье у бугая.
Тут Сашка в очередной раз затянул: «Что тебе, жалко?», женщина отрезала: «Жалко!», пихнула Сашку и ушла виляющей походкой, не столько от кокетства, сколько от портвейна. Сашка оглянулся, увидел нас и подошел ближе к нам, пожаловаться.
— Вот сучка-то, а? Будто ей жалко.
— Другую ищи, — посоветовали ему. Но Сашка не унимался:
— Портвейна жалко. И что она, а? Небось не залетит, — добавил он с неприятным смешком.
— Что ты сказал? — вдруг поднялся Рустам, самый старший здешний охранник, то есть он раньше был охранник, а теперь, как мы все, специалист широкого профиля. — Ты что это сейчас сказал?
Сашка понял, что пошутил неудачно. Он попятился, стал оглядываться, ища поддержки. Мы продолжали сидеть — во-первых, не думали, что Рустам начнет рукоприкладствовать, во-вторых, не очень жалели Батюшку.
Рустам резко встал, перешагнул через полуразвалившийся бордюр, вдруг сгреб Батюшку одной рукой за грудки, а другой сразу ударил в лицо.Тут уже мы подскочили и кинулись отнимать беднягу. Рустама так просто было не остановить, он бил не размахиваясь, но со страшной силой. Первый, кто кинулся разнимать, тоже получил под раздачу. И тут что-то будто хрустнуло, Сашка хрипнул и обмяк, а Рустам опомнился, оттолкнул Батюшку, поглядел вокруг так, будто сам не понял, что это сейчас было, и быстро ушел за угол.
Мы подняли побитого беднягу, отерли кровь с лица, Батюшка пришел в себя, похлопал глазами и тоже скоренько, боком, боком, ухромал прочь. Мы переглядывались, слегка ошалев, потом кто-то сказал:
— На умирающей планете с катушек немудрено поехать.
— Почему на умирающей? — горячо возразил пожилой санитар (может, врач, я не знаю) по фамилии Полторацкий. — Почему умирающей? Природа — вот. Останется. Животные, растения. Все останется. Все могло быть гораздо хуже! Представьте, что война бы была. Атомная.
Мы еще посидели немного, поспорили, есть ли толк с того, что природа останется, раз людям с того ни жарко, ни холодно. Но в общем, все понимали, что Полторацкий прав. Рустам на другой день вел себя как ни в чем не бывало, и мы ему о срыве не напоминали, а окончательно все успокоились, когда через пару дней снова увидели Батюшку, который толковал о чем-то с неопределенного вида существом, судя по одежде — все-таки женского пола. И кто-то опять хмыкнул:
— Здоровье у бугая!
Странно или нет, что инстинкт размножения жив даже сейчас? Хотя, конечно, это не инстинкт. Это то же, что было у бомжа, объевшегося черной икрой в начале моей медицинской карьеры. Некоторые уходят в кварталы элитных домов, где никто не живет — хозяева умерли, — чтобы хоть напоследок пожить среди роскошной обстановки, пусть малость обветшалой. Кто-то подсел на наркотики. Люди стараются взять от жизни все, не их вина, что выходит убого.
Вспоминается еще один случай. В прошлом августе наш начмед обнаружил на карте неохваченную аптеку в районе и возрадовался. Нашей бригаде выдали бензина строго туда и обратно и отправили в путь с наказом грести все. Ну, это было привычно. Мы доехали без происшествий, только в пути пару раз приходилось убирать с дороги деревья. Аптека стояла и впрямь нетронутой, возможно, потому, что по поселку прошлась чума. По аптекам шуровать много приятнее, чем по магазинам, потому что лекарства без надобности крысам. К продуктовым магазинам в заброшенных поселках лучше не подходить. Крысы даже не ждут, пока люди вымрут окончательно.
Та аптека была почти целой. Когда-то кто-то расшиб в ней стеклянную дверь и прилавок, но лекарства не тронул, разгромил пару витрин. Склад в заднем помещении был невредим.
Мы собирали по полкам все, что могло пригодиться, наш второй шофер, Виталик (это же характеризует, что человеку за шестьдесят, а для окружающих он все Виталик?) что-то изучал в глубине, потом вышел к открытой витрине, воскликнул:
— Во! — и начал рассовывать по карманам яркие коробочки. Мы сунулись из любопытства.Это оказались «Виагра», «Импаза» и прочее подобное. Кто-то заржал. Зам начмеда, старший по смене, коротко сказал:
— Идиот!
— Почему идиот? — обиделся Виталик. — Мы что, не лекарства собираем? Еще лет десять и все, хоть зажечь напоследок.
— Срок годности, — снисходительно пояснил зам. — Перекись водорода она и через десять лет перекись. И марля тоже. А тут, сам подумай.
Виталик обиделся еще больше, выругался, но добычу свою повыкидывал.
На обратном пути он же начал ныть, едва мы вышли из аптеки, жаловался на жару и жажду.
— Вон в том дворе яблони, — указал зам. — Сорви себе да жуй.
Яблони там были и впрямь замечательные, даром, что заброшенные. Тяжелые разросшиеся ветви перевалились через покосившийся забор, между листьев виднелись плоды россыпью, с ярко-красным полосатым румянцем. Даже вкус сразу ощутился на языке. Виталик через забор рвать не захотел, зашел через калитку, крикнул на всякий случай:
— Есть кто живой? — и пошел осматривать двор. Естественно, вслед ему заорали, чтоб не ходил. В заброшенных поселках может быть что угодно, от диких животных и провалившейся почвы до агрессивных людей. Но он уже сам бежал назад:
— Гляньте, чего там!
За углом дома была небольшая, когда-то расчищенная площадка. Она даже не до конца заросла травой. Посередине был холмик, просевший, полурассыпавшийся, но не потерявший форму, а над ним стоял деревянный крест с табличкой. И у креста, обхватив тот выбеленными костями рук, лежал скелет человека, как до сих пор пишут в протоколах — полностью скелетированный труп.
Нам резко расхотелось яблок, хотя зрелище было по нынешним временам не то чтобы совсем экзотическое. Рядом была вырыта еще одна могила, наполовину занесенная землей, с рыхлыми краями. Над ней тоже стоял покосившийся крест с табличкой. Надписи на обоих крестах были выжжены и сохранились.
Зам наклонился к кресту с холмиком, у которого лежал мертвец, и прочитал:
— Парамонова Маргарита Владимировна… Родилась восьмого апреля две тыщи первого… Умерла шестого июня пятьдесят девятого. А он?
«Он», Сергей Иванович Парамонов, родился тоже в две тысячи первом, но вместо даты смерти на табличке был прочерк. Кто-то вздохнул сзади:
— Значит, себе вырыл, а лечь не успел.
— Или не захотел, — сказал угрюмо зам. — И переселяться не захотел.
Виталик попытался перетащить несчастного Парамонова к его могиле. Руками побрезговал (хотя мы, кажется, уже ничем брезговать не можем), толкнул ногой. Добился он того, что череп мертвеца отвалился от позвоночного столба.
— И опять идиот, — заметил зам. — Он тебе мешал? Ветром бы занесло, поверх земли никто не оставался.
Все же мы переложили останки Сергея Парамонова в вырытую им самим могилу и засыпали сверху холм. И поехали, стараясь не думать, как он копал могилу для жены, как потом, присев на крыльце, сколачивал два креста из перил, как копал яму себе, с крестьянской обстоятельностью прикидывая, удобно ли ему будет в ней лежать.