Может, мне показалось, что на меня поглядывали сочувственно? Мы сейчас очерствели. Мои товарищи считают, что девять лет прошло (тогда — восемь и четыре месяца), можно уже и забыть.
А Виталик не проснулся через три дня. Может быть, он все же сохранил те таблеточки и принял? Или просто остановилось сердце? Хотя вроде бы ничего не предвещало. Но увы, часто наблюдаем: внезапно умирают еще не старые относительно здоровые люди, на шестом-седьмом десятке, а дряхлые старики цепляются за жизнь. Среди нас на удивление много преодолевших девяностолетний рубеж. Например, старый Семен.
Он остался тут, живет в общаке, на первом этаже. Периодически собирается домой, но что-то его останавливает. Возможно, уверенность в том, что, добравшись на родину, он умрет. Так считают многие пришлые, в том числе и я. Те, кто уходит домой, идут именно умирать. Вроде бы, какая разница, где дожидаться конца. Но то один, то другой вдруг начинает собираться, готовит провиант, запасается картами, добывает оружие, ищет сумку-тележку или выбирает относительно хороший велосипед. А потом вечером, помявшись, оповещает: «Завтра не ищите, с утра домой уйду. Хочется на родине помереть, повидать ее напоследок». Несколько недель мы изредка вспоминаем ушедшего, размышляем, погиб ли он и велики ли его шансы. Если человек собирался в Рязань или Калугу, киваем, соглашаясь, что шансы велики. Если же куда-то на Кольский полуостров, говорим о нем, как о мертвом. Но проходит месяц, другой, и тот, кто громче всех возмущался: «Какой Калининград, до него сколько тыщ километров!», вдруг сам начинает собираться, поясняя: «Я на Урал, народ… Екатеринбург хочу повидать. Я там родился». И такого решившегося бесполезно отговаривать, пугать одичавшими собаками, уральскими горами и вечной мерзлотой. Он уйдет. И, возможно, дойдет. Доходят же до нас иногда люди из других регионов.
А о тех, кто остался в степи, в лесу, на дороге или в бурной реке, мы не знаем. Еще одна костяшка, скинутая со счетов тощим пальцем Крысолова. Скоро он перекидает нас всех… Пусть он призрак, существующий только в моем воображении. Он больше не снился мне ни разу за эти девять лет. Существующий или нет, он и так собирает жатву.
В этом году весна началась рано, перелетных птиц особенно много. Они летят над городом, уже не боясь людей. Их не стреляют из ружья, молчат автомобили, не дымят заводские трубы.
Кто-то на соседней улице по вечерам вытаскивает гитару, перебирает струны неумелыми — а может, просто потерявшими гибкость пальцами, наигрывая всегда один и тот же мотив:
Настанет день, и в журавлиной стае
Я поплыву в такой же сизой мгле…
Журавлей много в последние годы. Природа восстанавливается одновременно с угасанием человеческого рода. Кто знает, может и правда души ушедших перерождаются в птицах?
Медленно разрушаются здания. Нет ни сил, ни средств ремонтировать их по-настоящему. Город, основанный Елизаветой, обращается в прах.
Не могу больше читать исторические книги. Они проходят мимо: казаки, плывущие по Дону на легких стругах, орды Чингисхана, войско Донского, спешащее к Куликову полю, полудикие кривичи, сарматская конница, Жанна Д’Арк, скачущая к Орлеану. Рабы Египта, строящие пирамиды, Наполеон на Эльбе. Солдаты Кортеса, майя и ацтеки. Балы в Версале, триумфы в Риме. Крысолов перелистывает страницы в книге истории и с силой захлопывает ее. Те, кто мог бы помнить и знать былое величие человечества, умирают один за другим, скоро не останется никого.
Высоко над землей кричат журавли…
Сегодня разоткровенничался о журавлях с нашей старшей по общежитию (естественно, этот титул у нее неофициальный) Любой. Ее еще почему-то называют Любасиком. Наверное, за активность, на месте она не сидит, хотя ей хорошо под семьдесят. Как она сама говорит:
— Жить надо так, чтобы смерть не застала тебя дома, и потом за тобой гонялась, пока ей не надоест.
Мы вместе копали огород, меня чего-то понесло на сентиментальность, я понес пургу про то, что мир без людей — это мир без насилия. Любасик сначала кивала, а потом с довольно ехидной улыбочкой показала на выскочившую из какого-то убежища кошку Маруську, общую любимицу:
— Видал?
— Что?
— Что у нее подбородок в перьях. А журавли разве миротворцы? Лягушки с тобой не согласятся.
Сентиментальный настрой был сбит.
Любасик дама практичная, все пыталась меня с кем-то познакомить. Рассказывала о разных кандидатурах, я ей всякий раз отвечал, что женат. Она отвечала:
— Не женат, Максим, а вдов! Это разница.
Потом она смирилась:
— Ладно, ты прав. Не годится, чтобы одной бабе целый мужик помогал. Холостой что-то для общака сделает, а женатый — потерянный человек.
Но Любасик отличная тетка. Не так давно я получил от нее подарок, который можно оценить только в такое время, как наше. Этой зимой уже в феврале меня отпустили по болезни, и я раньше времени пришел домой. На этаже меня окликнула Любасик, надо было помочь поднять одного из соседей, почти лежачего и неподъемного. Весит он за сто кило, даже несмотря на очень скромный паек, — водянка.
Мы с Любасиком не без труда подняли соседа на кровать. Я перевел дух и спросил, где Егорка. Этот Егорка — здоровенный умственно отсталый парень, очень добродушный, сильный, безотказный. Из-за своей болезни выглядит он лет на тридцать пять, хотя ему много больше. Точнее, выглядел.
— Вскрылся, — ответила Любасик.
— То есть? — не понял я. Она жестом показала, будто перерезает вены.
— Не может быть! Может, кто убил? Или подговорил его?
Это было шоком. Если этот бедолага со своим ущербным умом и отсутствием воображения мог умереть, чтобы избавиться от пытки ожидания смерти, то что говорить о нас. Любасик заторопилась:
— Выяснят, Максим, не расстраивайся. Может, и кто-то. Вот что, пойдем со мной, что дам!
Она это сказала с очень заговорщицким видом, в свою каморку, правда, меня не пустила, долго копалась за дверью, потом с таинственным видом вынесла и быстро сунула мне в руку что-то маленькое:
— Прячь!
Это был отрезанный кусок блистера с тремя белыми таблетками. Любасик просто сияла:
— Если что, если болезнь нет сил терпеть или мало ли… Просто уснешь и все. Ни побочки не будет, ни рвоты, ни боли, ничего!
До меня дошло.
— Это у тебя откуда? Сейчас же днем с огнем не найти, даже у меня нет, а я работал на скорой!
— Места знать надо, — подмигнула Любасик. — Это не цианид, от которого полчаса хрипят.
Я сказал, что однажды при мне человек умер от цианида за секунду. Любасик отмахнулась:
— Ему повезло!
Так же она отмахнулась на попытку вернуть таблетки ей.
— Они и через двадцать лет будут действовать. Только смотри! Если боль невыносимая или еще что, а просто так не принимай!
Я пообещал. Раньше это была бы дикая ситуация. А сейчас просто обыденная.
Какое счастье, что Лиза не дожила.
Перечитал свои опусы. У меня получается какой-то сборник анекдотов о последних днях человечества. Для саги надо что-то героическое, ведь было? Было!
Правда, почти десять лет назад. После неудачной попытки найти лекарство от ратоньеры южные города решили всерьез взяться за бандитов на этом направлении. Льщу себе мыслью, что этому поспособствовало наше путешествие. Хотя вряд ли, конечно. Что-то да стало бы последней каплей. Прямые активные участники пишут про это свои мемуары куда лучше меня. Если когда-нибудь…
Не будет никогда, ну и ладно. Напишу коротко и как умею. Это была последняя, наверное, вспышка той самой благородной ярости. Объединились все. Задействовали старые танки.
От центра помощи не дождались, справились своими силами. Вольницу зачистили, последнюю банду загнали на Перекоп. Там уже херсонские пограничники погнались за бандитами по обезлюдевшему Крыму и перебили остатки под Джанкоем.
Теперь по трассе «Дон» можно передвигаться почти свободно. Опасны только одиночки (тут уж ничего не сделаешь) и одичавшие собаки. Из наших друзей псы превратились в наших врагов. Такие стаи опасней волков, собаки не боятся людей, редко пытаются охотиться на обычную дичь, предпочитают селиться недалеко от населенных пунктов. Привыкли к помойкам, ловят там крыс. И очень часто рвут людей. Попасться им без оружия на открытом месте — верная смерть.