Старичок замахал руками и, шепча что-то, перекрестил воздух.
— Вот, мы и прогнали его, — улыбаясь, объявил он остолбеневшему Максиму. — Ты его не води ко мне. Чует он, что власть его кончается, вот и злится!
— Ты кого видел? — еле шевеля языком, спросил Максим. — Ты Крысолова видел?
Он обернулся, но за спиной, естественно, никого не было.
— Нет у меня крыс, ребятки, — заверил Митрич. — Кошка была, хорошо ловила, а сейчас кошки нет и крыс нет. Собака была, Альма, свели ее псы со двора, она и не вернулась. А моя-то хозяйка как любила ее! Только она вышла сейчас, хозяйка-то…
Сердце у Максима как заколотилось, так и не желало успокаиваться. Заныли виски, во рту стало совсем сухо. Старик безумен, но, возможно, у него никакая не шизофрения, а обычная деменция… Еще Лиза говорила, что добрые люди, даже теряя рассудок, не теряют доброты. Но как же тогда мифический кто-то за спиной?
Семен отлучился куда-то, а, вернувшись, потянул Максима за рукав в угол сада. Там, за кустами, возвышался аккуратный могильный холмик со скромным крестом без надписей.
— Понял? Вот где его хозяйка. Вот куда она вышла…
— Ау! — взывал от костерка старик Митрич. — Где вы, ребятки? Идемте, обедать будем!
По просьбе хозяина Максим вынес в сад столик из дома и две табуретки. Третья уже была во дворе. Сначала Митрич заварил из висящего над огнем чайника чай в три алюминиевые кружки и пожаловался, что сахару нет, опять автолавка не привезла. Чая, собственно, тоже не было. Над кружками поднимался пар, пахнущий листьями смородины, возможно, ещё какими-то травами — Максим не разобрал. На дереве был прицеплен старый рукомойник, и хотелось напиться прямо из ладоней, хотя вода была теплая и невкусная. Старичок похвалился, что сам отцеживает воду через самодельный фильтр, и подал к чаю вместо сладостей вяленые абрикосы. Максим печально посмотрел на них, мысленно проклиная диабет второго типа, а Семен начал немедленно жевать остатками зубов, и, на удивление, нахваливать.
В котелке над огнем старичок доваривал суп. Круп у него не осталось, но были лук, репа и еще кой-какие травы, которые превратили скромную куриную похлебку в царское блюдо для изголодавшихся путников. Даже соль была у Митрича, он получал ее, выпаривая морскую воду. Старичка взамен угостили сухарями, он возликовал и снова начал жаловаться на отсутствие автолавки и необходимых товаров.
— И дров не купить, — добавил он печально.
— А забор? — Семён указал рукой вокруг. — Ну, на что он?
— Что ты, что ты! — Митрич от такого святотатства даже руками замахал. — Хозяйка моя заругает! И куры разбегутся!
— Ну так соседский разбери! Вон тот, металлический, не годится, ладно. А через дом, кажись, деревянный же был.
— Что ты! — снова заохал Митрич.- Рази ж можно, соседи же ругаться будут! Скажут, Митрич, дурак старый, чужое портит!
— Ну никого же тут нет! — возопил Семён.
Он снова начал доказывать, что мир умирает, полуостров практически опустел, и соседей давно нет в живых, даже если они не уехали. Митрич согласно кивал, а потом попросил:
— Вы, ребятки, потише кричите, а то соседка моя, Людмила, дюже скандальная баба. Заругает она нас.
Семён плюнул и встал из-за стола, тем более, что и с обедом (или ужином) было покончено. Они помогли хозяину сполоснуть посуду, а потом Максим взял топор и вышел пройтись по деревне. Ближние дома он старательно обошел стороной, а вот в дальних, которые Митрич со двора видеть не мог, начал мародерствовать: повыдергал колья из заборов, где возможно, разрубил столбы крыльца, скамейки и прочие годящиеся на растопку деревянные части. Все это он потихоньку стащил в дровяной сарай, пока Семён заговаривал старичку зубы. Все равно бедняга Митрич не поймет, откуда взялись дрова, а про соседские дворы и не вспомнит.
После отдыха и домашней еды Максим ощущал прилив сил и желание ещё как-то отблагодарить гостеприимного хозяина. Он попробовал скосить траву во дворе, но коса была тупая и почти ничего не срезала. За дело взялся Семён, наточил косу, и работа пошла быстрее. Старик Митрич восхищённо заахал, увидев небольшую копенку травы.
— Вот для твоих кроликов, — небрежно пояснил Семён рассыпающемуся в благодарностях старичку. — А что ж козу не держишь? С молоком бы был!
— Была коза! — сообщил старичок. — Зорькой звали, померла она. От старости померла. А ещё козочка с козликом были у меня, так их попросили. Я отдал.
— Кто попросил? — Семён спросил просто так, не дожидаясь особо ответа. Старичок задумался и неуверенно сказал:
— Она попросила. Сказала, молоко для детей. Я и дал козу с козликом.
— Когда, пятьдесят лет назад? — хмыкнул Семён. Максим насторожился:
— Когда, Митрич? Вспомни, будь другом!
Но старичок уже запамятовал, о чем только что говорил. Он снова начал причитать, что молодежь разъехалась по городам, вместо того, чтобы работать на землице. Но говорил же он, что время Крысолова подходит к концу! Хотя все логично — человечество вымирает…
Тем временем быстро темнело. Старичок пригласил гостей в дом. Его жилище тоже будто выпало из прошлого: деревянные стены, обклеенные старыми бумажными обоями, развешенные под потолком пучки трав, лампа над колченогим столом, железная кровать с горой белых подушек. Для полной лубочности не хватало разве что самовара и ходиков с кукушкой. Несмотря на свой возраст и помутившийся рассудок, чистоту в доме Митрич поддерживал. Максим сразу почувствовал, что они в своей грязной дорожной одежде смотрятся здесь, как чужеродный элемент. Да и вообще стеснять старика было бы свинством.
— Митрич, сеновал же есть у тебя?
У Митрича был, скорее, не сеновал, а сарайчик, где хранился инвентарь, ведра, всякая всячина, а в углу — да, в углу сено.
— Мало, — озабоченно вздохнул Митрич, притащив на сеновал две подушки из дома.
— Хватит, — заверил Максим.
Похолодало, причем не только потому, что зашло солнце — с юга приближалась гроза. Фронт холодного воздуха шел впереди. Они решили уже, что заночевать стоит в доме, но тучи, видимо, обрушились дождем на море и прошли стороной. Лишь несколько капель упало во дворе.
Сквозь щели в стенах изредка сверкали вдалеке зарницы и слышались слабые раскаты грома. И Максим, едва ли не впервые с детства, заснул крепким спокойным сном без сновидений.
Проснулся он ночью, неожиданно, от того, что его кто-то позвал. Сено кололо в шею и лезло в нос, внизу попискивали мыши, но все равно по сравнению с двумя прошлыми ночами и обществом псов-людоедов неподалеку это был рай земной. Максим решил, что пробудился случайно, но у другой стены сарайчика заворочался старик Семен и позвал снова:
— Макс!
— Чего тебе не спится, старый?
— Слово помнишь?
— Какое слово? Спи давай.
— Когда в детстве. Когда становишься в круг, бросаешь мяч вверх. Кричишь имя. Тот, кого ты назвал, должен поймать. Остальные разбегаются.
Старик говорил медленно, неуверенно, делая паузы, будто сам не верил, что когда-то такое было.
— Ну и?
— Слово. Вместе с именем. Какое кричали?
— Не помню.
Максим немного разозлился на старика. В такую игру в детстве он не играл, но то ли мать рассказывала, то ли читал где-то — помнилось. Слово как раз было где-то почти на поверхности памяти, оно почти всплыло — и затаилось, нырнуло обратно, и теперь не давало покоя.
— Э, вы ж в смартфонах сидели… Не играли, небось.
— Иди ты, Семеныч. Не было у меня смартфона. Играли, просто не помню.
— Не играли, вот и не помнишь. А мы другое поколение. У нас и казаки-разбойники были.
— И у нас.
— И прятки, это добегаешь, хлопаешь об стенку и кричишь…
— Палы-галы за себя. Помню я. А теперь давай спать.
— Еще высекалы были. Мячом бьешь, если тот, кто уворачивается, поймает — дарка.
— Вышибалы. И свечка. Три поймаешь — все сгорят.
— А еще… Море волнуется — было?