– У меня в машине дети! – ревел водитель помятого «доджа-каравана».
Полицейский Карн, сидевший за рулем, переглянулся со своим напарником Лупо:
– Думаю, какой-нибудь тип с Парк-авеню. Завсегдатай секс-клубов. Перебрал перед групповухой.
Полицейский Лупо отстегнул ремень безопасности и открыл дверцу машины со своей стороны:
– Я разрулю движение. Красавчик твой.
– Ну спасибочки, – ответил Карн захлопнувшейся дверце.
Он включил мигалку и терпеливо подождал – за спешку ему не платили, – пока затор хоть немного рассеется, чтобы можно было двинуться дальше.
Карн медленно поехал по Первой авеню, пересек Тридцать восьмую улицу и тронулся дальше, поглядывая по сторонам на каждом перекрестке. Голого толстяка, свободно разгуливающего по улицам, вряд ли будет трудно заприметить. Люди на тротуарах выглядели нормальными, не извращенцами. Один добропорядочный гражданин, куривший возле какого-то бара, увидел ползущий патрульный автомобиль, подошел поближе и указал вперед.
На 911 поступили второй и третий звонки: по ним выходило, что голый мужчина бесчинствует уже около штаб-квартиры Организации Объединенных Наций. Карн нажал на газ – с этой историей пора было заканчивать. Он проехал мимо подсвеченных прожекторами флагов стран – членов ООН, развевающихся перед штаб-квартирой, и подкатил ко входу для посетителей в северной части здания. Здесь повсюду стояли синие заградительные барьеры и торчали бетонные надолбы, призванные не допустить прорыва к зданию автомобиля с террористом-смертником.
Карн притормозил у полицейского наряда, скучающего возле барьеров:
– Вот что, джентльмены, я тут ищу голого толстяка…
– Могу дать тебе парочку телефонов, – пожал плечами один из полицейских.
Габриэля Боливара на лимузине отвезли в его новый дом на Манхэттене. Недавно Боливар купил и объединил два таунхауса на Вестри-стрит в Трайбеке. Ремонт и перестройка продолжались. После завершения всех работ площадь его нового жилища должна была составить тысячу шестьсот квадратных метров: тридцать девять комнат, выложенный мозаикой бассейн, апартаменты для шестнадцати слуг, звукозаписывающая студия в подвале и кинотеатр на двадцать шесть мест.
Только пентхаус был полностью отремонтирован и обставлен – строители приложили все силы, чтобы закончить здесь работы до завершения европейского турне Боливара. Остальные комнаты на нижних этажах были готовы лишь вчерне. На стенах одних уже подсыхала штукатурка, панели других еще не освободили от пластиковой пленки и предохранительной упаковки. Древесные опилки забивали все щели, пыль лежала повсюду. Менеджер уже рассказал Боливару о проделанной работе, но рок-звезду интересовал не процесс, а итог. Ему хотелось знать только одно: когда все закончится и его пышный декадентский чертог станет пригодным для жизни.
Турне «Иисус плакал» закончилось на минорной ноте. Устроители гастролей и пиарщики приложили колоссальные усилия, дабы заполнить арены, и Боливар мог с чистой совестью утверждать, что собирает полные залы, – теперь так и было. Однако перед самым возвращением домой в Германии накрылся чартерный самолет, и, вместо того чтобы вместе со всей командой ждать, когда его починят, Боливар предпочел вскочить на первый попавшийся регулярный рейс. Он до сих пор ощущал физиологические последствия этой крупной ошибки. Более того, самочувствие его только ухудшалось.
Габриэль вошел в свой чертог через парадную дверь в сопровождении охраны и трех молодых леди, которых прихватил в клубе. Некоторые его крупногабаритные сокровища уже привезли в дом, в том числе двух пантер-близнецов из черного мрамора, которые теперь стояли по сторонам огромного вестибюля (высота потолка – шесть метров). Тут же стояли две синие бочки для промышленных отходов, вроде бы принадлежавшие Джеффри Дамеру
[44]
, и нераспакованные картины в рамах – большие, дорогущие полотна Марка Райдена, Роберта Уильямса и Чета Зара
[45]
. Свободно болтающийся на стене выключатель зажигал гирлянду строительных осветительных приборов, которая вилась по мраморной лестнице. Гирлянда огибала большую, неопределенного происхождения скульптуру крылатого плачущего ангела, которого «спасли» из румынской церкви в период правления Чаушеску.
– Он прекрасен, – выдохнула одна из девушек, заглядывая в ветхое лицо ангела, скрывавшееся в тени.
Проходя мимо огромного ангела, Боливар покачнулся от резкой боли в животе, и это не походило на обычную колику – ощущение было такое, словно какой-то соседний орган с силой ударил в желудок. Габриэль ухватился за крыло ангела, чтобы не упасть, и девушки тут же окружили его.
– Ну же, детка, деточка, беби, – заворковали они, поддерживая его, а Боливар пытался подавить боль.
Неужели ему что-то подсунули в клубе? Такое уже случалось. Господи, бабы и раньше подсыпали ему наркотики – шли на что угодно, лишь бы сблизиться с Габриэлем Боливаром, переспать с легендой, узнать, какой он без грима.
Габриэль оттолкнул всех трех, махнул рукой телохранителям – мол, не приближайтесь – и выпрямился, несмотря на боль. Телохранители остались внизу, а он, орудуя своей тростью с серебряной инкрустацией, погнал девиц по изгибам беломраморной, с голубыми прожилками лестницы наверх, в пентхаус.
Там Боливар оставил девиц одних – пусть смешивают себе коктейли и прихорашиваются во второй ванной комнате, – а сам заперся в первой, личной, достал из тайника пузырек с викодином, отправил в рот две миленькие белые таблетки и запил глотком виски. Он потер шею, помассировал странное, недавно появившееся раздражение на горле, которое сильно беспокоило его: не повлияло бы на голос! Габриэлю очень хотелось пустить струю воды из крана в виде головы ворона и сполоснуть горящее лицо, но он еще не снял грим. Никто из приходивших на концерты Боливара в клубах не видел его без грима. Он всмотрелся в свое отражение: бледный тон, придающий коже болезненный вид; тени на щеках, создающие впалости; мертвенные черные радужки контактных линз. На самом деле Габриэль был красивым мужчиной, и никакой грим не мог этого скрыть. Боливар хорошо понимал, что в его красоте отчасти и таится секрет его успеха. Вся карьера Габриэля Боливара строилась на том, чтобы брать красоту и уродовать ее. Услаждать слух необыкновенной, чарующей музыкой и тут же топить ее в готических воплях и технических искажениях. Вот на что клевала молодежь. На порчу красоты. Низвержение добра.
«Прекрасная порча». Неплохое название для следующего диска.
Альбом «Жуткая страсть» разошелся тиражом в шестьсот тысяч экземпляров за первую неделю продаж в США. Хороший результат для «пост-эм-пэ-тришной» эры, но все-таки почти на полмиллиона не дотягивающий до успеха его предыдущего альбома – «Роскошные зверства». Люди привыкали к выходкам Боливара как на сцене, так и вне ее. Он уже не был тем злым гением с девизом «ПРОТИВ ВСЕГО НА СВЕТЕ!», которого обыватели так любили запрещать и которому религиозная Америка, в том числе его отец, так клялась противостоять. Забавно, что отец выступал единым фронтом с обывателями – это лишний раз доказывало папашин тезис, что все вокруг непроходимо глупы. И все-таки Боливару становилось все труднее шокировать людей, если, конечно, не считать религиозных экстремистов. Его карьера зашла в тупик, и он это знал. Пока еще Боливар не собирался переключиться на фолк-музыку для кофеен – хотя этим он уж точно шокировал бы мир, – но его театральное членовредительство на сцене, его кровопускания, его укусы и полосования самого себя приелись. От него теперь только этого и ждали. Он подыгрывал зрителям, вместо того чтобы играть против них. А ведь ему нужно бежать впереди толпы хотя бы на шаг, потому что, догнав, она затопчет его.