Эф вернулся к оружейной сумке. Из узкого кармана на молнии, предназначенного для перчаток бэттера или головных повязок, он вытащил помятый блокнот в твердом переплете. Он теперь ничего не помнил, если не записывал в этот видавший виды дневник. А записывал он все — от вещей абстрактных до весьма приземленных. Он должен был записывать все. Эф чувствовал в этом потребность. Дневник его, по существу, представлял собой длинное письмо сыну, Заку. Он хотел оставить единственному сыну отчет о своих поисках. О своих наблюдениях за вампирами и о теориях, связанных с вампирской угрозой. И, будучи ученым, он просто фиксировал параметры и явления.
В то же время записи, как полезное упражнение, помогали сохранить некоторое подобие здравомыслия.
За последние два года почерк настолько ухудшился, что Эф нередко и сам не мог разобрать свои каракули. Каждый день он ставил дату, потому что без календаря только так можно было безошибочно вести счет времени. Впрочем, это имело значение лишь для одного дня.
Эф нацарапал дату, и тут сердце у него екнуло. Конечно же! Вот оно! Вот для чего он пришел сюда!
У Зака день рождения. Тринадцать лет.
«ЗА ЭТОЙ ЧЕРТОЙ МОЖЕШЬ И НЕ ВЫЖИТЬ», — предупреждала самодельная табличка на двери. Текст был проиллюстрирован надгробиями, скелетами и крестами, все — совсем еще детской рукой. Зак смастерил эту табличку лет в семь или восемь. В детской практически ничего не изменилось с того времени, когда мальчик жил здесь, как и в комнатах пропавших ребят повсюду, — знак того, что в сердцах их родителей время остановилось.
Эф все время возвращался к этой спальне, как ныряльщик возвращается к затонувшему кораблю. Тайный музей; комната, сохранившаяся в том виде, какой имела прежде. Окно в прошлое.
Эф опустился на кровать и почувствовал, как привычно она просела под ним, услышал ее успокоительный скрип. Он осмотрел все в этой комнате, все, к чему прикасался его сын в прежней жизни. Теперь хранителем детской был Эф, он знал каждую игрушку, каждую фигурку, каждую монетку, каждый шнурок, каждую футболку и книгу.
Он гнал от себя мысль, что погряз в воспоминаниях. Люди ходят в церкви, синагоги и мечети не потому, что погрязли в религии, — они приходят туда в знак своей веры. Спальня Зака стала чем-то вроде храма. Здесь, и только здесь, покой сходил на Эфа, здесь крепла его уверенность.
Зак все еще жив.
Это не предположение. Не слепая надежда.
Эф знал, что его мальчик все еще жив и что он не обращен.
В прошлые времена родители пропавшего ребенка обращались в соответствующие институты — так тогда было заведено. У них были такие блага, как розыскной отдел полиции и уверенность, что сотни — если не тысячи — людей переживают их беду как свою и активно способствуют розыску.
Но эта пропажа произошла в мире, где не существует полиции, не существует человеческих законов. И ко всему прочему Эф знал, кто украл Зака. Существо, которое раньше было его матерью. Она осуществила похищение, будучи лишь игрушкой в руках еще более крупного злодея.
В руках короля вампиров, Владыки.
Но Эф не знал, зачем похитили Зака. Чтобы причинить боль ему, Эфу? Конечно. Чтобы удовлетворить потребность немертвой матери в свидании с «близкими» — существами, которых она любила при жизни? Коварное свойство вируса состояло в том, что он распространял вампирскую, извращенную версию человеческой любви. Вампиры обращали объект своей любви в стригоя, привязывали его к себе навечно, обрекая на жизнь, в которой нет тягот и испытаний обычных человеческих существ, а есть только потребность питаться, распространяться, выживать.
Вот почему Келли (существо, когда-то бывшее ею) так зациклилась на мальчике и, несмотря на отчаянное противодействие Эфа, похитила ребенка.
Но именно этот синдром, эта неодолимая страсть к обращению самых близких и говорили Эфу, что Зака так и не обратили. Ведь если бы Владыка или Келли выпили кровь мальчика, тот наверняка вернулся бы к Эфу в вампирском обличье. Этот ужас — мысль о явлении немертвого сына — вот уже два года преследовал Эфа, а иногда швырял его в пропасть отчаяния.
Но почему? Почему Владыка не обратит Зака? Ради чего он удерживает его? Чтобы при необходимости использовать как заложника в борьбе против Эфа и тех сил сопротивления, частью которых он был? Или по какой-то иной подлой причине, которую Эф не мог — не осмеливался — провидеть?
Он содрогался при мысли о том, какой выбор перед ним встанет, случись такое. Когда речь заходила о сыне, Эф чувствовал свою уязвимость. Его слабость была равна его силе: он не мог бросить мальчика на произвол судьбы.