Тянулись месяцы, за ними минуло два года, но выжившие пленные продолжали с надеждой смотреть в сторону восходящего солнца, в лучах которого должны были вот-вот заблестеть русские штыки. Мало кто из них догадывался, на пороге каких потрясений находилась Россия. Генерал Реннекампф уже давно был отстранен от командования и подвергся общественной травле[2], а с ним и другие офицеры, носившие немецкие фамилии. Все чаще в их адрес звучало слово «предатели». Неудачи на фронте усилили недовольство властью даже в среде военных. Клятвы в верности Государю благополучно забылись. Широкие круги общественности, ядро которых составляла интеллигенция, стали обвинять царских министров и императрицу во всех мыслимых и немыслимых несчастьях государства (следует заметить, небезосновательно). Это накаляло и без того горячую атмосферу, и в городах начали вспыхивать забастовки, доходившие до открытых столкновений с полицией. В то время, когда русские солдаты продолжали проливать кровь на полях сражений, честно выполняя свой долг перед Родиной, рабочие Петербурга требовали повышения зарплаты. Неустанная либеральная пропаганда недовольства, всеобщая усталость от войны и непонимание целей, которые преследовала в ней Россия, продолжали сеять семена злобы и классовой ненависти. И то, что почва оказалась благодатной для всходов, явилось не только заслугой иностранных спецслужб, но и самой власти, в справедливости которой окончательно разуверился русский народ. Накопленные за века обиды раскачивались подобно маятнику, набиравшему все большую амплитуду и энергию. Близился момент, когда он мог оборвать державшую его, казалось бы, прочную нить, и покатиться в неизвестном направлении, сбивая все на своем пути.
4
Начало того дня ничем не отличалось для Степана от сотен подобных. Подъем, построение, перекличка, брюква на завтрак и колонны бледных людей в арестантских робах, медленно вползающие в норы угольных шахт. И все же, что-то пошло не так. Степана неожиданно вызвали к начальнику лагеря. Ничего хорошего он уже не ждал и брел за конвоиром без единой мысли в голове. Ему было все равно, куда и зачем его ведут. В комнате, в которой он оказался, обстановка довольно сильно отличалась от той, что он привык видеть в бараке. Степан доложился, как полагалось в подобных случаях, и затравленно осмотрелся: мягкие стулья, часы на стене, рукомойник с белоснежными полотенцами и душистым мылом, лежавшим на полочке, занавески на окнах, аромат свежей выпечки и чая – все это воскресило в нем воспоминания о давно забытой, растоптанной войной и пленом жизни. Офицер, сидевший за столом напротив, был погружён в изучение каких-то бумаг. Сухим голосом он предложил ему присесть, но Степан его не расслышал и остался стоять. Тогда офицер поднял на него глаза и, повысив голос, повторил просьбу. Степан опомнился и присел на самый краешек стула, боясь испачкать робой чистую обивку. Только тут он обратил внимание, что сбоку от офицера сидел какой-то господин в штатском, который очень внимательно рассматривал его через очки в круглой позолоченной оправе.
- Добрый день, - неожиданно обратился он к Степану, - расскажите, где вы учились до войны?
Степан с неохотой рассказал. Незнакомец, приятно пахнущий одеколоном, слушал и кивал головой.
- У вас очень хороший немецкий, - похвалил он и многозначительно переглянулся с офицером. – А семья у вас есть?
- Да.
- Дети?
- Сын.
- А сколько ему лет?