- Нет, ничего, - с улыбкой ответил Альберт Евсеевич, продолжая беззастенчиво рассматривать красавицу через стекло. Она заметила это и, залившись румянцем, отвернулась. Тут поезд зашипел, вздрогнул, что-то лязгнуло, после чего состав медленно тронулся. Девушка украдкой обернулась и взглянула на Топальского - её лицо показалось ему полным печали.
- Эх, - вздохнул он, - хороша Наташа, да не наша.
Он уже не первый раз замечал, что предстоящая дальняя дорога обостряет у него чувства к людям, остававшимся на перроне; видимо, из-за осознания того факта, что больше он их никогда не увидит. О девушке он вздыхал еще около часа, воображая, как могли бы сложиться их отношения, если бы он взял её с собой на Тибет. Застучали колеса, за окнами поплыли деревеньки, большие и маленькие полустанки, бесконечные поля, рощи, леса, позднее сменившиеся каменистыми грядами и сопками в окрестностях Уральских гор. У их подножия, опережая поезд, неслись и пенились по стремнинам буйные реки, а в противоположность им, в окружении хвойных лесов, безмятежно дремали озера, приглашая путешественников разделить с ними спокойствие и величавую красоту этих мест. И снова, покуда хватало глаз, раскидывались равнины.
До Омска Залдастапов и Топальский обсуждали особенности маршрута, изучали карты и углубляли познания китайского языка. Город встретил их теплым и ласковым солнцем. Выйдя на станции немного размять ноги, Александр Васильевич купил местную газету и, прочитав заголовок на первой странице, пришел в некоторое волнение. Когда он заметил станционного служащего, стоявшего неподалеку, то немедленно направился к нему и, тыча пальцем в газету, поинтересовался:
- Это правда, о чем здесь пишут?
- Раз пишут, значит, правда, - ответил тот сквозь густые черные усы и, блеснув маслянистыми глазами, добавил. – Вконец озверели...
Содержание статьи напомнило Александру Васильевичу летописи времен хана Батыя[3]. В нескольких областях Средней Азии, входивших в состав Российской Империи (вблизи от них пролегал маршрут наших путешественников), вспыхнуло восстание местных народов: киргизов, казахов и узбеков. Поводом для прокатившейся волны возмущения послужил указ государя о мобилизации мужского «инородческого» населения Туркестана и Степного края на прифронтовые работы. К сожалению, власти не удосужились разъяснить местному населению, в чем заключался смысл этих работ, и по аулам немедленно поползли всевозможные слухи и домыслы. Одни говорили, что Россия ослабела, войну проигрывает, а значит, появилась хорошая возможность избавиться от ее тяжелой длани. Другие убеждали, что придется под ружейным огнем копать траншеи между позициями русских и немцев, образуя этакий живой щит. На этой не совсем благодатной почве в некоторых «туземных» областях прозвучали призывы к газавату[4] против урусов-гяуров[5]. Во всех несчастьях местного населения оказались виноваты именно они, и следует признать: в этом имелась доля правды. И, как обычно происходит в подобных случаях, все хорошее, что было привнесено русскими переселенцами в развитие земледелия, домостроительства и культуры этого края, перечеркнулось только одним словом: колонизаторы.
В русских городах стали спешно формироваться дружины из казаков и ополченцев. В первое время дать отпор озверевшим бандитам оказалось некому: большинство мужчин находилось на фронтах Первой Мировой войны. Средневековой жутью повеяло от жестокости, которую проявили восставшие к беззащитным и невинным жертвам. В Семиречье озлобленные банды киргизов принялись поголовно вырезать население русских сел и хуторов, не щадя ни детей, ни женщин, ни стариков. Многие несчастные нашли свою смерть в полях и вдоль дорог, но следует отметить: некоторых поселенцев от расправы укрыли соседи-киргизы; кому-то они помогли убежать.
Александр Васильевич, прочитав обо всем в газете, перекрестился и прошептал:
- И тут царские власти у всех в печенках засели, но детей и женщин-то за что было убивать?
К нему подошел Топальский, куривший до этого в сторонке. Залдастапов протянул ему газету:
- Нате вот, прочтите.
Альберт Евсеевич пробежался глазами по статье и задумчиво почесал затылок.
- М-да, - произнес он и поморщился. - Вы все ещё уверены, что нам следует продолжать экспедицию? Уж больно тут горячо становится. - С этими словами он почему-то взглянул на палящее солнце.
Залдастапов внимательно посмотрел на него, вздохнул; затем снял очки, протёр их салфеткой, которую извлёк из внутреннего кармана пиджака, снова нацепил их на нос, ещё раз вздохнул и промолвил:
- Если вы опасаетесь за свою жизнь, то можете вернуться в Петроград - насильно я вас держать не стану. Но коль вы решились идти со мною, то будьте так любезны: идите до конца, какие бы опасности нас не подстерегали.