Внутри подъезда царила тишина, и звук шагов Белозерова гулким эхом отзывался среди каменных стен. Ему открыли не сразу. В прихожей, освещенной керосиновой лампадой, Алексей Петрович рассмотрел встревоженные лица Егора Прохоровича и его жены. Еще он успел заметить, как его коллега спрятал за спину револьвер.
- Входите скорее, – с порога прошептал Миронов. – Ну, что там? Удалось что-нибудь разузнать?
- Почти ничего, - устало ответил Алексей Петрович.
О записке, найденной в рукоятке трости господина Шульца, он решил не рассказывать, чтобы никого не подвергать опасности.
Анна Леопольдовна помогла ему снять пальто.
- Начальник сыскного отделения куда-то исчез, и никто не знает, где он, - заговорил Алексей Петрович. – Наше здание разгромлено, несколько сотрудников убито, картотека сожжена дотла. Я вернулся туда в надежде спасти еще что-нибудь. Увы! Если бы вы видели, Егор Прохорович, что они сделали с нашим кабинетом. Когда-то в нем раскрывались самые запутанные преступления Петербурга, а теперь он напоминает отхожее место.
На мгновение Белозеров умолк, словно ему не хватало дыхания.
- Да, тут вот еще что. Дворника Кузьмича, вы должны помнить его, Егор Прохорович…
Тот кивнул, показывая, что помнит.
- Так вот, Кузьмича сожгли заживо в его собственной каморке. Не сомневаюсь, что за сотрудничество с полицией. Простите, что рассказываю о таких печальных вещах, но видимо, такое настало время.
Супруги Мироновы слушали его молча, потупив глаза. Да и о чем в подобных случаях следовало говорить? Разве что в короткой молитве помянуть убиенного.
Белозеров попросил стакан воды.
- И впрямь, что же это я, - всплеснула руками Елизавета Леопольдовна. – Простите меня, видимо, я никудышная хозяйка, раз держу гостя в дверях. Проходите в комнату, я сейчас.
- Ну что вы, не наговаривайте на себя напрасно.
- А может, чаю? – спохватилась она.
- Если вы будете так любезны, не откажусь, - устало улыбнувшись, ответил Белозеров. – И лимончику, если можно.
Мужчины прошли в гостиную и расположились за столом, а Елизавета Леопольдовна поспешила в кухню за самоваром. Окна во всех комнатах были наглухо зашторены, и лишь неподвижный огонек свечи на комоде источал желтоватый, полуобморочный свет. Иногда откуда-то с улицы по окнам бил луч прожектора. Белым округлым пятном он бесшумно скользил по портьерам, и людям, сидящим в помещении, казалось, что их вот-вот кто-то обнаружит, и за этим последует стрельба. Но через мгновение пятно также бесшумно исчезало. Никогда еще этот город не казался сыщикам таким мрачным и враждебным.
- Помните, Егор Прохорович, всего два месяца назад мы собирались здесь, за этим столом? Встречали Рождество, желали друг другу счастья и процветания. Как иронична бывает порой судьба… И все же, даже сейчас я продолжаю надеяться на лучшее.
- А у меня маята вот здесь, Алексей Петрович, - ответил Миронов, потирая ладонью грудь. – Что теперь станется с отцом, матерью, сестрой?
- Следует подождать, пока все не успокоится. Я полагаю, государь пришлет с фронта войска, и мятеж подавят. Внутри столицы, судя по всему, верных ему частей не осталось. Сейчас вся надежда только на фронт, на армию. -Тут он призадумался: - А я вот тоже не знаю, где сейчас моя дочь. Последний раз она писала из Москвы. Обещала в скором времени вернуться в Петроград, но так и не приехала.
Елизавета Леопольдовна внесла самовар и, заварив чай в фарфоровом чайнике, разлила напиток по чашкам. Смочив пересохшее горло, Белозеров осторожно посмотрел в ее сторону и она это заметила.
- Вы можете говорить, Алексей Петрович, - твердым, но немного надломленным голосом сказала она. - Я теперь ко всему готова.
- Когда я ходил по улицам, - заговорил тогда Белозеров, - на одной из площадей проходил митинг, и я решил послушать, о чем там шла речь. В центре толпы, на возвышении, стоял какой-то человек с чумазой физиономией, и остервенело сыпал на головы окружающих слова о правильной и справедливой жизни. Зрелище он представлял жалкое и совсем не походил на человека, что-то знающего о подобной жизни. По мне, так этот оратор, с нечесаными волосами и в грязной душегрейке, ведал только один ее закон: сильный пожирает слабого. После, правда, он изменил направление своей мысли и принялся кричать о несправедливости царского режима, о том, что наказание и унижение собственных граждан - это привилегия государства, возведенная в закон. Толпа его слушала и, судя по всему, слова его разделяла. Не скрою, его речь и впрямь звучала вдохновенно. И все же, в тот момент мне показалось, будто человек этот сильно переживает оттого, что сам не имеет этих привилегий. И все, чего он на самом деле желает, так это поменять местами слагаемые, а сумму, под которой я подразумеваю социальную несправедливость и неравенство, оставить неизменной. Больше я ничего не услышал – ко мне подошел расхристанный солдат, кажется Семеновского полка, и стал о чем-то спрашивать. Я ответил, что сейчас как раз время моего выступления, и для пущей убедительности стал пробираться через толпу по направлению к оратору, после чего незаметно исчез с площади.