Елизаров уставился на говорившего тяжелым и мрачным взглядом, от которого улыбка на лице солдата растаяла, будто снег под апрельским солнцем.
- Если вы будете разговаривать со мной в таком тоне, - медленно и угрожающе произнес он, - то скоро об этом пожалеете.
- Ну-ну, - натянуто ухмыльнулся фельдфебель, - пугать нас не надо. А то отнесу сейчас на то место, откуда подобрал. Ты… вы, кстати, в каком полку до плена служили?
Елизаров молчал. С нескрываемым презрением глядел он на окружавших его солдат. Те враз притихли, чувствуя в этом оборванном и изможденном человеке необъяснимую власть и силу. Фельдфебель на всякий случай положил ладонь на пистолетную кобуру.
- С вами мне говорить не о чем, - наконец, произнес Елизаров. – Ведите меня к ротмистру.
Опираясь на палку, он с трудом поднялся.
- Отведи, Пахомов, - небрежно произнес фельдфебель. – Да приглядывай за господином поручиком в оба. Если что, стреляй без предупреждения.
Через несколько минут в морозную мартовскую ночь вышли двое. Тот, что хромая, брел впереди, тыкал в замерзшую землю палкой, шумно дышал и скалил зубы – может, от боли, а может, от ярости. Под шагами второго, идущего чуть позади с винтовкой наперевес, тихонько поскрипывал снег. Шли они, по понятной причине, не быстро. Через какое-то время Пахомов стал что-то бубнить себе под нос.
- Я стихи читаю, - пояснил он Елизарову, который обернулся и вопросительно посмотрел на него.
- И много вас таких в армии развелось? – хмуро поинтересовался поручик.
- Один я в роте, - радостно воскликнул солдат. – Вот, послушайте.
И начал читать, несмотря на то, что поручик, в знак протеста махнул рукой и быстро заковылял прочь.
Ночь тиха, в дремоте звуки,
Виснет месяц над ветлой.
Чередой в озерном круге
Звезды шли на водопой.
Я стоял на косогоре,
Рядом с тающим костром.
Отпуская думы в поле,
Что темнело за кустом.
Жаль, тебя со мною нету.
Только ты поймешь меня,
Почему на краски света
Эту ночь я не сменял.
Чу! Пора… Рассветит скоро,
Соберу в котомку дни.
В вышине сплетут узоры
Звезд холодные огни.
Упаду, свинцом убитый,
Поутру на косогор.
И туман, зарею свитый,
Пеленой застелет взор.
Снег сойдет. Весна покличет
Птичьи стаи над селом.
Но двоих уже не сыщет,
Под лазоревым крылом.
- Складно сочиняешь, - сухо промолвил Елизаров. – Стреляешь так же хорошо?
- А сейчас слово стало сильнее пули.
- Да ну?! Это как же понимать?
- Война за чуждые русскому народу интересы скоро закончится, - убежденно проговорил Пахомов. – Вернемся домой, поделим помещичьи земли и станем жить свободно, без царя.
- А немцы, значит, пускай захватывают и грабят? Или ты их своими стихами запугаешь?
- Немецкие солдаты также обмануты и устали от войны не меньше. Скоро их народ последует нашему примеру и свергнет своих поработителей.
Елизаров вдруг затрясся от хохота.
- Это кто ж тебе так красиво в уши напел, рядовой?
Пахомов нахмурился.
- Вы зря смеетесь… господин поручик. Из Петрограда к нам в полк приезжают делегаты от разных партий. Я, правда, не очень в них разбираюсь, но говорят они правильно, по делу. - Тут он провел рукой по горлу: - Вот где эта война у всех. Довольно уже литься русской кровушке, пора к родным пашням возвращаться.
Елизаров молчал, видимо, не зная, что ответить. Ноги держали его некрепко, и раза два он оступался на скользком, разбитом телегами и копытами пути. Только чуть погодя, промолвил:
- Обманывают вас, а вы и рады. Уши развесили, вот вам туда сахар с конфетами и сыплют. Офицеров не слушаете... - В голосе его послышалась горечь. - Командир своего солдата лучше многих знает, и нрав его, и смекалку, в чем ему радость, а в чем печаль. А солдат, он кто? Тот же крестьянин, народ. И офицер вместе с ним всю войну плечом к плечу шел, от начала и до конца. В одну братскую могилу с ним ложился. Ты этого, видно, еще не знаешь. А тут, видишь ли, примчались какие-то пустозвоны из Петрограда и о народе, и о нуждах его, оказывается, только им все известно. Обещают то, чего сами еще не имеют.
Тут поручик остановился, чтобы немного перевести дух.
- Долго еще топать?
- Почти пришли, - отозвался доселе молчавший солдат. – Через мосток перейдем, и за ним вторая по счету изба.
Какое влияние оказала на него речь Елизарова, сказать было трудно, но скорее всего – никакого. Поручик напоминал ему об обязанностях, а новая власть, засевшая в Петрограде, – о правах. Второе было куда приятней. Да, устали мужики от нескольких лет войны. Их тянуло домой, к женам и детишкам, в душистые поля, истосковавшиеся по хозяину и плугу.