- По-прежнему на "вы"? - внезапно нагрянув, выпалил Штиллер и еще больше смутил нас. - Итак, за твое здоровье! - как бы желая сгладить неловкость, воскликнул он. Мы чокнулись маленькими ледяными стаканами.
- Ты не будешь пить? - спросил он, видя, что фрау Юлика не взяла своего стаканчика. Ей не хотелось. Он повторил: - Итак, за твое здоровье!
У меня промелькнула мысль: а не ждет ли фрау Юлика ребенка? Ведь она молча, но тем решительнее отказалась пить, точно вино могло причинить ей вред, было для нее под запретом; и все же мне стало обидно, что она даже не пригубила вина, с самого начала от нас обособилась. Нет ничего затруднительнее и щекотливее пребывания втроем! Я добросовестно старался не "объединяться" со Штиллером, хотя с ним мне было легче, благодаря его чисто женскому умению приспосабливаться к собеседнику, тогда как фрау Юлика, напротив, делала все, чтобы замкнуться в себе. Она молча покоилась в обрамлении своих роскошных волос, и ее лицо - я наблюдал ее сбоку - в равной мере приковывало и тревожило меня выражением непреходящего, немого страха. Штиллера это мало заботило. Он наслаждался собственной болтовней, хотя нередко, с оттенком просительной нежности, обращался к фрау Юлике, то ли из вежливости, то ли желая вовлечь ее в разговор. "Ему все дается слишком легко! - подумал я. - Он со всеми расплачивается обаянием, а обаяния ему не занимать стать! Не дорого оно ему стоит!" Стараясь задобрить ее, он проявлял преувеличенное, почти уже искательное внимание.
- Оставь! - просила фрау Юлика. - Мне не нужна подушка!
Судя по взгляду, который он бросил на нее, Штиллер почувствовал себя несправедливо отвергнутым. Будь я судьей, я вынес бы приговор в пользу фрау Юлики: уж очень настойчиво он навязывал ей эту подушку.
- Где ты поставишь свою гончарную печь? - спросил я, стараясь отвлечь его. Но слушать он был неспособен.
- Отчего ты не хочешь подложить эту подушку?! - приставал он к бедной Юлике. Наконец, в угоду Штиллеру, она взяла ее, поблагодарила, но под голову не положила, а сунула под колено, где подушка ей меньше мешала. "И ведь оба они исполнены самых лучших намерений!" - подумал я и похвалил легкое вино. Не знаю, с чего мне пришла на ум недавно услышанная история.
- Ты ведь у нас открыватель Мексики! - сказал я. - Тебе это должно понравиться, Штиллер. Так слушай: один человек стал там разводить свиней, где именно, уж не помню, - и все время терпел убытки по каким-то причинам. Он надрывался, работал, не разгибая спины, но, увы, без толку! В ферму он вложил все свое достояние, все свои силы и честолюбивые помыслы. А доходов все не было. Вдобавок началась ужасная засуха. Бывает так в Мексике, Штиллер? Короче говоря, река обмелела, - какая именно река, тоже не знаю, знаю только, что в таких случаях крокодилы снимаются с места и отправляются на поиски ближайшей воды напрямик, по полям и лесам. В один прекрасный день к нашему фермеру заявляется целое стадо крокодилов - их путь ведет прямо через его ферму! Что делать? Бедняга мог бы залезть на крышу и перестрелять всех крокодилов. Но он не делает этого: он смотрит, как крокодилы пожирают его свиней, так и не принесших ему прибыли, а затем возводит крепкий забор, получает готовую крокодиловую ферму, становится богачом, поставщиком крокодиловой кожи, из которой делают дамские сумочки. - Штиллер громко захохотал. - Меня уверяли, что это так и было. - Невероятно смешно, да? Штиллер повернулся к фрау Юлике. Но ее смех ограничился мимикой. Впрочем, я не помню, чтобы эта женщина смеялась иначе, ее смех всегда был только на лице, как будто она потеряла, навечно утратила свой внутренний смех. Бессмысленно было пытаться развеселить ее. Я почувствовал себя дураком. "Зачем я столько болтал?" - злился я на себя.
Спускались ранние осенние сумерки, солнце светило мягко и нежно предвечерний час, описанный Штиллером в одном из его писем: "И когда, уважаемый друг, мы сидим в саду и довольно осеннего солнца, чтобы почувствовать себя счастливыми, когда снова созревает виноград и над озером висит металлическая дымка, а вершины гор резко очерчены и пестреют золотом деревьев на фоне средиземноморской синевы, когда озеро прочерчено блестящей дорожкой из ртути, а позже из сверкающей меди, а еще позже - из бронзы..." На сегодня со ртутью было уже покончено. Озеро перешло в свою медную стадию. Время от времени я оглядывался по сторонам: неизменно веселящиеся гномы, шале с башенкой, разросшийся бурьян, серая Афродита, пустой и замшелый, забитый бурой листвою бассейн, ржавые трубы, веранда стиля "модерн", плющ, фуникулер, кроваво-красный в свете вечернего солнца, - все казалось мне неправдоподобным. И сами они, Штиллер и фрау Юлика, выглядели в окружавшем их мире, как на маскараде, словно молчаливо доказывали нам, что в конечном счете любое платье - маскарадное, временное. Я в чем-то им позавидовал, восхитился ими. Ведь все, чем они по-настоящему владеют, это - солнце, его блестящее огромное отражение в зеркальной поверхности озера, их гончарня внизу в подвале, трудности человеческой жизни, да, пожалуй, еще и я, их беспомощный гость.
Пока мы не трогали фрау Юлику, все шло довольно гладко. Но Штиллеру вздумалось выяснить, признаю ли я воспитательную пользу ритмической гимнастики. Фрау Юлика отстаивала гимнастику без особого пыла, а Штиллер ратовал, чтобы она снова посвятила себя искусству, открыла бы в Лозанне собственную балетную школу. О практических трудностях он даже не заикнулся. Фрау Юлика заговорила неожиданно резко, Штиллера огорчило, что она ничего не хочет принять от него - ни подушки, ни запоздалой веры в ее призвание. Раздраженный, он встал и пошел за новой бутылкой...
- Рольф, - сказала она, едва мы остались одни. - Отговорите его - это невозможно! Он доведет меня до безумия своей идеей! Прошу вас, отговорите его.
Я попытался практически разобраться в его предложении, понять, чего он хочет от фрау Юлики, чего хочет она сама. Но фрау Юлика словно оглохла. Она явно сочла, что говорить со мной не имеет смысла. Снова откинувшись, она только покачала головой. Я молчал.
- Что он все время хочет от меня? - сказала она наконец усталым голосом. В ее глазах блеснули слезы, тонкие бледные пальцы судорожно впились в ручки кресла, так делаешь у зубного врача, чтобы не задрожать. Признаться, все ее поведение казалось мне несколько экзальтированным. Я понимал, что меня пытаются вовлечь в обсуждение наболевшего вопроса, чего я вовсе не хотел, тем более что я ничего не смыслил в балете.
- А здорово Штиллер провел меня своей "ferme vaudoise"? - сказал я.
Она не отозвалась.
- Зато расположена ваша ферма прелестно. У самого озера. Я очень люблю эти места!
Но она не слышала ни моей болтовни, ни моего желания перейти от болтовни к настоящему разговору.
- Отговорите его! Прошу вас! - вновь попросила она все тем же взволнованным голосом. - Неужели вы тоже воображаете... - Теперь она боролась и со мной, сопротивлялась резко, страстно, но потом из вежливости перешла на более мягкий тон. - Ничего не получится! Верьте мне! Не получится! - и без паузы: - Ведь он ничего не знает... - Чего он не знает? спросил я. - Что вы хотите этим сказать? - Не спрашивайте, - попросила она, стремительно приподнялась, села и взяла новую сигарету. Я протянул зажигалку. - Мне не нужно столько курить, - сказала она не то испуганно, не то с раздражением, как будто я принуждал ее курить. Так или иначе, зажигалкой она не воспользовалась и спасибо мне не сказала. - Он ничего не знает, не должен знать!.. - сказала она как бы про себя. - Я была у врача... - Вероятно, фрау Юлика не хотела говорить об этом и теперь раскаивалась, что заговорила. Я молча ждал продолжения. - Все левое легкое, - сказала она. - Его надо отнять. И как можно скорей. Я пока не хочу, чтобы он знал. - Ее внезапное спокойствие или самообладание заставило меня сперва думать, что бедная женщина не знает, о чем говорит. Но потом она употребила не оставлявший сомнений медицинский термин, очевидно, подсказанный ей не врачом, а собственным разумом. Ее безропотность сразила меня, я уставился в землю, будто искал чего-то на гравии, не смел взглянуть ей в лицо, боясь выдать обуревавшие меня мысли. - Да, - сухо сказала она, вот как обстоят дела. - В тон ей я сухо спросил: - А когда назначена операция? - Как можно скорей, - повторила она. - Когда я перестану бояться... Не знаю...