- Конечно, - Анна сморгнула слёзы, решительно расправила плечи, - где Ваша супруга?
- Дуня Вас проводит, - Георгий Васильевич позвонил в небольшой серебряный колокольчик, стоящий на столе и коротко приказал появившейся на пороге заплаканной конопатой девушке в платье горничной. – Проводи Анну Викторовну к Нине Александровне.
- Будет сделано, - пролепетала девчушка, низко кланяясь и глядя на Аннушку со смесью страха и восхищения. – Прошу-с, барыня.
Анна Викторовна ушла, князь Горчаков устало опустился в кресло, махнул бледной, словно из мрамора выточенной рукой:
- Присаживайтесь, Яков Платонович, как говорится, в ногах правды нет.
«В том месте, на которое мы садимся, её тоже нет», - подумал Штольман устраиваясь в широком добротном кресле.
Георгий Васильевич поднялся, подошёл к окну, постоял немного, невидяще глядя вдаль и хрипло выдохнул:
- Найдите того, кто это сделал. О большем я не прошу.
- Как погибли Анастасия Георгиевна с супругом?
Князь усмехнулся, налил себе коньяку из уже изрядно опустевшей бутылки, залпом выпил, поморщился от опалившей горло горечи:
- Как… Да ничего, богом клянусь, ничего беды не предвещало. Ни соперниц никаких не объявлялось, ни писем подмётных, ни угроз, ничего, понимаете, вообще ни-че-го!
Георгий Васильевич опять вскочил, заметался по комнате, терзаемый душевной болью, исцелить которую было не в силах даже время:
- Всё начиналось так хорошо, Настенька была такой счастливой, - князь вытащил из кармана платок, вытер им слёзы, - всё смеялась, шутила, даже напевала. Нянька старая сказала ещё, что, мол негоже так радоваться перед венчанием, наоборот, поплакать бы стоило…
- Зачем? – нахмурился Яков Платонович, которому в день собственного венчания плакать не хотелось совершенно, да и Аннушка тоже так и лучилась счастием.
Князь усмехнулся, головой покачал:
- Примета такая, перед свадьбой девице непременно плакать надо, чтобы все слёзы горькие в девичестве остались.
«Чтобы все слёзы горькие в девичестве остались», - мысленно повторил Яков. Сама Анна не говорила, но Штольман точно знал, что его исчезновение, внезапное, без всяких объяснений, было весьма болезненным для Аннушки. А потом ещё и убивающая, на куски раздирающая неизвестность, бросающая из пламени отчаяния в озеро надежды и обратно. Туда-сюда, и нет конца и края этим адским качелям.
- Яков Платонович, Вы меня слушаете? – окликнул следователя князь Горчаков. – Может, вина?
- Нет, благодарю вас, я на службе, - Штольман усилием воли загнал воспоминания об одной голубоглазой прелестнице в самое сердце и запер там, сосредотачиваясь на делах служебных.
- А я, с Вашего позволения, ещё выпью, - Георгий Васильевич горестно покачал головой, - из груди моей словно сердце выдрали, а хмель не берёт, боль меньше не становится.
Князь осушил ещё одну рюмку коньяку, опять подошёл к окну, напряжённо всматриваясь вдаль, словно надеялся узрить идущую к дому Настеньку, можно даже без супруга.
- Ждала Настенька венчания, почитай, сама обо всём хлопотала, во всякую мелочь вникала. Мы с Ниной не возражали, думали, - Георгий Васильевич тяжело сглотнул, в глазах его заблестели слёзы, - думали, после свадьбы Настасьюшка хозяйкой станет, пусть опыта набирается.
- Анастасия Георгиевна и её супруг погибли сразу после того, как пригубили шампанское из фужеров? – Яков Платонович пристально посмотрел на князя, тот наморщился, растерянно потёр лоб, вспоминая:
- А ведь верно… Провозгласили здравицу молодым Настенька с Дмитрием поднялись, фужеры подняли, по глотку сделали и… и…
Голос Георгия Васильевича прервался, по щекам побежали слёзы, правая ладонь уже привычно легла на сердце, пытаясь хоть немного утешить терзавшую его боль. Штольман поджал губы. Ему было жаль безутешного отца, потерявшего единственное и любимое чадо в миг светлого праздника, но для изобличения преступника требовалось продолжить терзать несчастного вопросами и дальше. Снова и снова погружая его в бездну пережитого кошмара.
- Где теперь фужеры и где их заказывали?
Князь Горчаков растерянно посмотрел на следователя, словно разучился понимать человеческую речь:
- Не знаю… не помню… Неужели это важно… сейчас?!
Яков Платонович встал напротив убитого горем отца, пристально посмотрел ему в глаза и медленно, стараясь, чтобы каждое сказанное слово непременно было услышано и понято, произнёс:
- Это очень важно и нужно. И именно сейчас.
Георгий Васильевич подобрался, убрал платок в карман, нахмурился, пытаясь вспомнить детали, кои в силу своей незначительности просто вылетели из головы, но быстро утомившись от тщетности изысканий опять откинулся на спинку, обречённо махнув рукой:
- Не помню, у слуг надо спросить.
На звон колокольчика явилась уже знакомая конопатая Дуня, низко присела, со слезливой жалостью глядя на барина и лёгкой опаской на следователя, коий казался ей словно бы высеченным из гранита.
«Чисто статуй с набережной, - горничная нервно затеребила ворот платья, - смотрит так, словно на сорок аршин во все стороны зрит. И кто бы мог подумать, что у такого статуя такая милая супруга окажется. Наверное, несладко ей, бедняжке, с таким мужем-то».
Дуня так прониклась жалостью к очаровательной духовидице, что громко шмыгнула носом и с ноткой сварливости спросила:
- Чего изволите, барин?
Штольман прекрасно уловил неприязнь в голосе горничной, чуть вздёрнул бровь, глядя на девчушку с холодной насмешкой, мол, а не белены ли Вы, милая, объелись, раз на людей-то почтенных кидаться вздумали? Дуня отчаянно покраснела, как умеют только конопатые, солнцем поцелованные, как говорят о них в народе, затеребила фартук, по мышиному часто-часто шмыгая носом, опять спросила, в этот раз уже негромко и пристыженно:
- Чего прикажете, барин? Может, чаю?
Князю страшно хотелось попросить водки, да не хотелось в глазах непьющего следователя показаться человеком, не способным совладать со своими страстями, а потому выдохнул резко и строго:
- Господин Штольман хочет задать тебе несколько вопросов, отвечай без утайки и лукавства, как на исповеди.
Дуня опять отчаянно покраснела, большие светло-карие глаза заволокло слезами, пальцы нервно затеребили фартук:
- Так я ведь не со зла, барин. Я ить с краюшка, из-под самого низу, там и не видно ничего.
Георгий Васильевич нахмурился, головой качнул, пытаясь сквозь стремительно густеющий алкогольный туман понять, что происходит:
- Евдокия, ты о чём?
Горничная разрыдалась горько, искренне, как плачут только в детстве, когда душа до самого донца открыта людям, а сердце не умеет ещё лукавить и безоговорочно верит в чудо:
- Я крем со свадебного торта отведала… он чудный такой, лиловато-розовый, я такого отродясь не видела. Не гневайтесь, барин, я ей-же-ей с самого низу кусочек махонький сковырнула!
Князь Горчаков махнул рукой:
- Господи, нашла, о чём слёзы лить. Да хоть весь съешь, за упокой души Настеньки, нам-то с Ниной… - Георгий Васильевич резко замолчал, отвернулся и сдавленно закончил. – Ешь, Дуня, Настенька наша тебя всегда среди прочих слуг выделяла.
По не утратившим детскую округлость щёчкам горничной потекли слёзы, девчушка тоненько заскулила, точно щенок, пинком выгнанный на улицу из тёплого дома. Князь первым взял себя в руки, мягко похлопал ладонью по столу:
- Полно, полно, хватит слёзы лить, не задерживай господина следователя, ему нужно душегуба, Настеньку загубившего, найти.
Дуня насторожилась, опасливо глядя на Штольмана. О чём этот строгий господин вознамерился с ней беседовать? Из-за торта? Так барин простил, а этому статую гранитному какая с того печаль? Он-то сам, поди, сладкого не ест, не может человек, сладости любящий, быть таким невозмутимым, словно сфинкса с набережной. Горничная хотела украдкой перекреститься, да под пристальным взглядом, словно насквозь её пронзающим, не насмелилась, спросила осторожненько: