— Гжимек! Брат! — один другого перебивая, закричали парни. — Беда нам всем! Погибель! Не пришлет князь помощи!
Лицо хлопца побелело, словно сама костлявая[15] перед ним явилась.
— Почему не пришлет? — еле спросил он.
— Нету больше князя Силезского! Умер Генрик, в бою пал… Разбиты его войска! А всему причиной — жестокие татары, разбойники подлые… Близко они! Того и жди в нашей долине будут!
— Быть того не может! — воскликнул Гжимек. — Отец, слышишь? Князя Генрика убили!..
Грозная весть о татарском нашествии летела по всей деревне, словно у нее была тысяча ног. И вот тревога — более страшная, нежели голод и жажда — начала выгонять людей из домов. Они уходили по горным тропам всё выше и выше — всё живое устремилось в чешскую или венгерскую земли.
— Татары пострашнее дракона! — раздавались повсюду испуганные голоса. — Байдар-хан и Кайду-хан одолели рыцарей силезских и краковских! Да и всех тех побили, кто им на помощь явился!.. Уходить надо!! — кричали люди, волоча пожитки свои по каменистым дорогам.
— Идет сюда в горы жестокий полководец татарский, Джанга-бей! — кричали в толпе бегущих людей, когда опустел последний двор в Кичоре.
— Идем с нами, брат! — звали Гжимека сродственники.
Однако Гжимек не хотел бежать из родного села. Только вышел на вершину горы Кичоры и, став в тени ветвистых буков, полными слез глазами смотрел на удалявшихся друзей, соседей и родных, да на отца старого, которого он еле умолил бежать, чтобы жизнь его спасти.
Когда стемнело, вернулся Гжимек в затихшую кузницу и, присев на пороге ее, задумался глубоко.
Над горами взошла луна, но в этот вечер была она багровой, а хлопцу казалось, что и звезды отливают кровавым цветом. Но вскоре понял он, почему так багровеет всё — над Солой и Рыцеркой разливалось зарево пожара! Горели дома…
— Татары близко! — шумели буки. — Уходи!
— Угу-у! Угу-у! — с башни костёла кричала сова. — Беги!
Однако хлопец остался в кузнице и проспал всю ночь, сидя на пороге и опершись плечом о притолоку старых дверей. Утром, вместо ясной зорьки, увидел Гжимек вдали новое зарево. Большая стая ворон и галок крикливой тучей пронеслась над Кичорой к югу — в сторону лесов чешских. Промчались через орешник испуганные олени и лани, уцелевшие от жадных лап дракона. Потом услышал хлопец некий особенный шум и гам: всё ближе и ближе звучал он…
То были звуки пищалок и дудок, ударов по железному котлу, звон множества колокольцев и барабанная дробь. Шум этот долетал со стороны Солы — из долины, где вилась лента высохшей теперь начисто Равы.
«Это татары! — понял Гжимек. — Они!» Тревога сжала сердце его. Но скоро поднял он голову и, вскочив с порога, что было духу помчался вниз по склону — в ту сторону, откуда доносился этот шум и гам. Добежав до прибрежного обрыва, что у самой дороги был, Гжимек остановился. Глаза его горели, словно парня лихорадка жгла. В голове уже замысел лихой возник.
Всё ближе подходила орда Джанги-бея. Из-под самой Легницы вел он за собой тумен[16] беспощадных и жестоких степных наездников. Мчались они на своих низкорослых, косматых и долгогривых конях, будто волчья стая хищная.
И хотя солнце еще с утра припекать начало — не сняли татары своих толстых овчинных кожухов, лишь шерстью наверх перевернули. Островерхие войлочные колпаки татар, отороченные мехом барса или рыси, были нахлобучены по самые брови, из-под которых жадно высматривали всё вокруг черные, раскосые, бегающие глаза азиатские.
У каждого татарского наездника было с собой оружие отличное: лук из редкого дерева, с концами, точенными из клыков моржа и склеенными рыбьим клеем. А тетивы луков этих были свиты из жил верблюжьих или бараньих, колчан же, из мягкого красного сафьяна сделанный, шила каждому татарину его жена или невеста, оставшаяся в далекой юрте. Набиты были колчаны те стрелами с наконечниками зазубренными — азиатская задумка жестокая: чтобы нельзя было стрелу из раны вытащить! Оперенные перьями орлов степных, стрелы эти быстрей ветра летели. Ну, а про сабли острые и ятаганы кривые — и говорить нечего: ловко владели ими татарские наездники. Кроме того имел каждый воин при себе аркан крепкий, в кольцо свитый и к седлу притороченный, да бич страшный, из сыромятной кожи буйволовой, в шесть нитей крученый.
Впереди тумена ехал сам Джанга-бей, полководец, в подбитый собольим мехом длинный атласный халат одетый. Колпак его войлочный был украшен драгоценными каменьями, а из-под халата виднелись шаровары шелковые и сапоги мягкие, сафьяновые. Гордо восседал на коне Джанга-бей: из знатного рода он был и потому одеждой всегда происхождение свое выказать старался. Лицо у него было толстое и круглое, поглядывал он на всех спесиво, а позади него ехали два молодых джигита и попеременно держали над гордым беем его бунчук с конским хвостом — татарский знак власти и сана. За джигитами ехал оркестр, который неописуемым визгом и свистом пищалок и дудок, шумом и грохотом барабанов стаи вороньи с деревьев спугивал, а зверей принуждал бегством поспешным спасаться.
Гудела земля под копытами татарской конницы, сотрясался воздух кругом, а Джанга-бей скучающе жевал сушеные фиги, которые ловко были спрятаны на груди под халатом, в шелковом мешочке. Темными, заплывшими от жира глазками, едва видными из-под мясистых век, водил он вокруг и всё медленнее жевал любимые свои фиги. Сильное изумление охватывало его: вот уже три дня минуло, как забрался он в горы со своим туменом, три ночи уже спал он, сидя в седле, тоскуя каждый вечер по котлу с жирной бараниной и рисом — а нигде не видно было ни единой живой души! Не оказалось на его пути ни одной коровы или овцы, а ведь именно за ясырем[17] богатым забрел он в это горное бездорожье.
«Где добыча? — сердито думал бей. — Где ясырь богатый? Когда же наброшу я аркан свой на шеи девок здешних?»
Однако, видел злой татарин вокруг себя лишь опаленные солнцем пустоши, высохшие реки и как бы вымершие деревни. Косматые, привычные к скупому корму татарские кони тщетно поворачивали головы к Раве.
В русле ее виднелись только обточенные водой, побелевшие на солнце гладкие камни.
— Где же ясырь? Где стада тучные? — глухо шептались меж собой татарские воины.
Однако ропот этот глушили дудки и барабаны, а Джанга-бей жажду свою утолял, то и дело прикладываясь к баклаге с кумысом, которая к седлу подвешена была.
Всё ближе подходил тумен к пологому склону горы Кичоры, что к Раве спускался. И вдруг крик великий среди татар поднялся. Перестал играть оркестр, и головы всех наездников повернулись к склону, поросшему редкими пихтами и березками с пожелтевшими от зноя листьями. Джанга-бей от неожиданности проглотил недожеванную фигу и тоже обернулся в ту сторону…
По склону бежал молодой парень. То тут, то там мелькала среди пихт и березок его белая полотняная рубаха. Видно было, что мчится он вслепую, не разбирая дороги: прыгал через низкие кусты и продирался сквозь густые заросли, как бы в беспамятстве от страха перед татарами.
— Эй, Кискемет, Субактан! — крикнул Джанга-бей своим лучшим джигитам. — Поймать мне этого человека! Поймать! Он покажет нам, где богатые деревни…
Двое татар кинулись в погоню за хлопцем.
— Алла! Алла! — кричали они, размахивая над головой арканами.
Еще минута, и Гжимек почуял, как его шею захлестнула петля татарская.
«Ну, всё — поймали они меня! — подумал он, падая на выгоревшую траву. — Выполню ли я свой замысел?»
Вывели его джигиты на дорогу и, низко кланяясь бею, хлопца к нему подтолкнули.
Посмотрел татарин на Гжимека сурово и молвил, грозя плетью с золоченой рукоятью:
— Если ответишь на все мои вопросы — дарую тебе жизнь, неверный[18]… Понимаешь?
Гжимек молча кивнул головой.
— Скажи мне, почему тут не видно людей? Куда подевались ваши стада? Мы слышали, что здесь богатые места имеются. От пленных мы вашему языку научились… Где же эти богатые места?
15
17
18