Чем выше забирались вертолеты, тем более могучими и грозными казались горы, тем чернее зияли пропасти, провалы, расщелины; из их глубины веяло страхом: если вертолет подобьют вот над таким местом, его не приземлишь и оттуда не выберешься…
К черту страх, выбросить из головы, думать только о том, как лучше выполнить задачу. Все будет хорошо, все кончится благополучно…
А сердце не подчинялось рассудку, частило так гулко, что казалось, слышно, как стучит оно сквозь рокот двигателей.
Трехгорбая будто бы раскололась, глубокое ущелье разделило гору надвое — на северную и южную части. Сташенков повел вертолет по этому ущелью. Ведомые повернули за ним. Радиостанции молчали — летели в режиме радиомолчания, чтобы не обнаружить себя преждевременно: душманы имеют самую современную радиоаппаратуру и прослушивают эфир.
Начиналась болтанка — солнце нагрело камни, и теплый воздух устремился ввысь, оттесняя холодный, сминая его, давя, отбрасывая, — всюду в природе идет борьба, даже между невидимыми, неощутимыми частицами.
Обогнули Трехгорбую с севера, повернули на юг вдоль отрога. До цели оставалось совсем немного, и Сташенко чувствовал, как возрастает напряжение: лицо летчика-штурмана будто окаменело — сосредоточенно, почти недвижимо, только ярко поблескивающие глаза зыркают слева направо, вверх, вниз — осмотрительность, отработанная до автоматизма еще с курсантской поры, — ни одного звука по переговорному устройству, что так нехарактерно для экипажа: Михаил любил отпустить какую-нибудь соленую шутку для разрядки и подчиненных приучил не дремать в полете. Хотелось и на этот раз сказать что-нибудь веселенькое, но на ум ничего стоящего не приходило, и он просто спросил, стараясь придать голосу побольше бодрости:
— Как, штурман, со временем, не торопимся мы поперед батьки в пекло?
Сказал и осекся: «поперед батьки в пекло». Повеселил, называется. Но штурман понял его, отозвался с юморком:
— О’кей, командир, точно, как в аптеке. Если брат Тарасенков не подведет, мы свалимся душманам как снег на голову.
— Не подведет, мужик он строгих правил.
Гребень горы покатился вниз, вдалеке обозначилась гряда душманских гор, что лежала за Кокчей. Впереди — долина.
— Приготовиться, оружие к бою! — приказал Сташенков и стал прижимать вертолет к самому склону горы.
Стрелка высотомера побежала по окружности в обратную сторону, показывая снижение.
Отрог горы все сильнее заворачивал к востоку, на высоте около пятисот метров Сташенков перевалил хребет и, снова прижимаясь к склону, повернул на запад.
Вертолеты шли вдоль долины, прикрываясь отрогами, то ныряя в низины, то взмывая над скалистыми гребешками.
У Двугорбой Сташенков взял еще правее, и кривая их полета подскочила на двести метров; пилотировать стало сложнее, он чувствовал, как горит лицо и все тело, хотя в кабине температура не превышала двадцати градусов; но было не до этих мелочей: главное — выйти внезапно на цель.
Вдруг приходит неприятная и слишком запоздалая мысль: Громадин-то предлагал дело; не разделять группу, идти всей пятеркой правым пеленгом, впереди — «Ми-24», вертолеты огневой поддержки, имеющие броню, которые должны принять огонь на себя, за ними — «Ми-8»; командиры экипажей, бортстрелки и борттехники ведут огонь, летчики-штурманы выбирают площадку для десантирования. Круг не делать, чтобы не подставлять себя над долиной под удар душманов ни с Трехгорбой, ни с противоположной стороны, где тоже могла прятаться засада; а выполнить восьмерку и ударить с обратным курсом; высаживать десант по обстоятельствам. Но тогда любая идея Громадина казалась ему абсурдной: что дельное может предложить трус?
А струсил ли Громадин, возражая полковнику? И похож ли он на труса? Гнев полковника он воспринял спокойно, и особых эмоций, когда боевое задание было перепоручено заместителю, не проявлял. И на квартире с Лилитой, когда Михаил пригрозил разделаться с ним, ни один мускул не дрогнул на его лице.