Николай отрицательно покачал головой.
— Нет, товарищ генерал-майор, не считаю. У самолета более мощное и эффективное рулевое управление и скорость была меньше раза в два с половиной; значит, он более маневренный, радиус разворота намного меньше. Потому ракета и пронеслась мимо.
— А могли бы вы еще раз повторить этот эксперимент? — В голосе артиллерийского генерала Николай не уловил насмешки. Не понимает он опасности ситуации или все же сомневается в чем-то?
— Нет, товарищ генерал-майор, этот эксперимент добровольно я повторять не стал бы, — честно признался Николай. — Но в бою им воспользоваться можно. Надо только установить на самолете более точную сигнализацию и систему защиты от ракет.
— Кстати, такая система уже разработана, — вставил Веденин. — И для бомбардировщиков, и для истребителей. Случай с вами еще раз подтверждает, что ее надо быстрее внедрять.
— Какие еще будут вопросы? — обвел присутствующих взглядом Гайвороненко. Вопросов не было. — Тогда разрешите мне спросить. Вы, Николай Петрович, доложили нам подробно, как действовали на боевом курсе, когда попали в критическую ситуацию. А теперь я попросил бы вас поставить себя на место летчика, выполняющего боевую задачу, то есть идущего на реальную цель, прикрытую зенитными ракетными установками. Как бы вы действовали?
Кажется, начальник летно-испытательного центра уловил в докладе пробел в обучении и понял, почему Сташенков торопил летчика.
— Прежде всего я выполнил бы противоракетный маневр, — ответил Николай.
— А почему же вы его не выполнили?
— Не было заданием предусмотрено.
— Как же так, командир отряда? — перевел взгляд Гайвороненко на Сташенкова. — На каждом совещании, на каждом подведении итогов мы говорим о тактике боевых действий, а вы, посылая летчика на задание, даже не создаете тактической обстановки? В чем дело?
Сташенков недоуменно развел руками, словно удивляясь некомпетентности генерала, и ответил без тени смущения:
— Товарищ генерал-лейтенант авиации, мы же работали в интересах ЗРВ.[2] В других случаях мы всегда создаем тактическую обстановку.
— Значит, в других случаях. А в данном для ЗРВ создали идеальные условия? Так надо вас понимать? А потом и они вам подыграют, в итоге — все шито-крыто: ракеты попадают в цель, самолеты поражают ракеты. Кого же мы обманываем?
Сташенков побагровел, набычился, но тут же решительно вскинул голову.
— Не пойму, товарищ генерал-лейтенант, какая тут взаимосвязь тактики и ЧП? Пусть капитан Громадин бы выполнил пять противоракетных маневров, от этого передняя нога все равно не выпустилась бы. А тут он — герой. Как в том анекдоте: «Герой-то герой, да какая сволочь меня с моста столкнула». Так и с Громадиным. Почему на бомбардировщике, который он пилотировал, не выпустилась передняя нога? Потому что сгорел предохранитель. А почему в коробке запасного не оказалось? Кто должен осматривать самолет, Громадин или Пушкин?.. А мы тут антимонию разводим о тактике…
Откровенный выпад майора против генерал-лейтенанта, командира отряда против начальника центра, прозвучал разорвавшейся бомбой, на какой-то миг парализовавшей всех: Гайвороненко сидел с широко открытыми глазами, генералы, офицеры и мужчины в штатском смущенно склонили головы.
Сташенков осекся, поняв, что слишком зарвался, и Николай увидел, как побледнело и покрылось испариной его лицо.
Но замешательство длилось лишь секунду. Гайвороненко взял ручку, стукнул ею о стол, призывая к вниманию, и улыбнулся:
— Ну, Михаил Иванович, вам бы не отрядом, а армией командовать. Подзасиделись, видно, вы на одном месте… Значит, говорите, антимонию разводим о тактике? Удивляетесь, какое отношение имеет ЧП к маневру, который не состоялся? А подумайте поглубже, для чего выполняется противоракетный маневр? Чтобы сорвать замысел противника, уйти от поражения ракетой. И если бы по Громадину пуска не произвели, не надо было ему и шасси выпускать. А на втором заходе, может, и не перегорел бы предохранитель. — Генерал снова улыбнулся: — Надеюсь, все поняли мою шутку. Но в каждой шутке, говорят, есть намек, добрым молодцам урок. Вот и я к тому же. Скажите, Михаил Иванович, а вы перед полетом заглядываете в коробочку с предохранителями?
— А как же. Обязательно. — Сташенков и глазом не моргнул.
— И даже тогда, когда самолет шел на уничтожение, потребовали бы запасные части?
— А как же, товарищ генерал-лейтенант, — ответил Сташенков утвердительно. — Полет есть полет, и согласно НПП…[3]
— Понятно, — прервал его Гайвороненко. — Какие еще есть у вас претензии к капитану Громадину?
— У меня претензий к капитану Громадину много, товарищ генерал-лейтенант. За три месяца три ЧП.
— Почему же я о них не знаю? — Гайвороненко сердито пристукнул о стол ручкой. — Почему не доложили?
— О двух вы знаете, а о третьем я не успел еще доложить… — Сташенков сделал паузу, подобрался, и на лице его отразилось внутреннее напряжение. Он кашлянул в кулак и продолжил без прежней уверенности: — Первое — это когда капитан Громадин не выполнил мое указание следовать на свой аэродром, из-за чего пришлось идти на запасной и потерять три дня. Второе — которое мы разбирали только что. И третье… Простите, товарищ генерал-лейтенант, поскольку дело сугубо интимное, я попросил бы снова доложить самому товарищу Громадину…
Николай почувствовал, как импульсивно застучала кровь в венах, поднимаясь к лицу, голове, мешая сосредоточиться мыслям, как гнев то сжимал, то распирал сердце и рвался наружу вместе с хлесткими, обличительными словами, которые давно зрели в душе и просились высказать их командиру отряда и которые он каждый раз еле сдерживал. Он понимал, что нельзя горячиться и теперь, что только выдержка, хладнокровие и спокойствие помогут ему убедительно доказать свою невиновность, опровергнуть ложь, сфабрикованную на основе довольно правдоподобных, но не отвечающих действительности фактов. И когда генерал Гайвороненко испытующе и заинтригованно посмотрел на него, взглядом давая понять, что только чистосердечное признание дает ему последний шанс на снисходительность, встал и сказал как можно спокойнее:
— Если майор Сташенков считает, что дело сугубо интимное, надо ли выставлять его на всеобщее обозрение? Не вижу в этом никакого резона.
— Действительно, Михаил Иванович, уместно ли и этично заниматься нам здесь сугубо интимным? И имеет ли оно отношение к вопросам, которые мы здесь разбираем, к нашей службе, в конце концов?
— Имеет, — ответил Сташенков. — Шила в мешке не утаишь. И боюсь, что сугубо интимное Громадина стало достоянием всего нашего городка. А в таком случае нас ожидает ЧП пострашнее вчерашнего.
— Тогда не тяните и докладывайте, в чем дело, — властно потребовал Гайвороненко.
Сташенков помялся, покосился на Николая и, видя, что тот не собирается рассказывать о себе, еще раз прокашлялся:
— Дело в том, товарищ генерал-лейтенант, что вчера вечером я пошел к капитану Вихлянцеву, чтобы поздравить его жену с днем рождения, ей исполнилось двадцать пять лет. Купил цветы, звоню в квартиру. Слышу музыку, а Марина Николаевна, жена Вихлянцева, не отвечает. Позвонил еще раз. Наконец, отзывается: моется-де под душем и открыть не может. Я знал, что капитан Вихлянцев задержался на полигоне, и ушел. А полчаса спустя, прогуливаясь по улице с капитаном Мальцевым, увидел, как из квартиры Вихлянцева вышли капитан Громадин с Мариной Николаевной. Разумеется, дело это деликатное, и, может, не стоило о нем говорить здесь, но, повторяю, боюсь, как бы не случилось еще одно ЧП.
Гайвороненко опустил голову, сцепил руки и хрустнул пальцами. Николай боковым зрением окинул сидевших за столом, взоры всех были потуплены. Значит, поверили?.. Да и почему не поверить: играла музыка, не открыли, вышли вместе. У нее нет дома мужа, у него — жены. А как военные люди относятся к подобным ловеласам, он по себе знал.