Они проскакали с полкилометра, когда услышали позади рокот двигателей и впереди них на дороге взметнулись фонтанчики разрывов.
Вертолеты, промахнувшись с первого захода, пошли на второй. Абдулахаб видел, как начал петлять Башир, бросая лошадь с одной стороны дороги на другую, и тоже попытался сманеврировать, но его рысак, и без того уже вздымавший боками, как после длительной скачки, сбился с галопа на трусцу и заартачился, не обращая внимания на понукания и удары каблуками в бока.
Пулеметная дорожка легла совсем рядом, и вертолет пронесся над самой головой Абдулахаба, чуть ли не задев его колесами, и это взбодрило, а вернее, напугало лошадь — она рванулась вперед, туда, где конь Башира вдруг споткнулся и грохнулся в дорожную пыль.
Абдулахаб ожидал, что сардар сейчас вскочит и придется ему уступить лошадь, но тот не вставал. И когда Абдулахаб подскакал поближе и увидел распластанное тело, у него зашевелились волосы на голове: череп сардара был расколот надвое, одна половина с окровавленной чалмой лежала радом, другая была отброшена на добрых полметра. Лошадь храпела и билась в предсмертных судорогах: снаряды раздробили ей круп.
Не отдавая себе отчета — так уж приучили его выполнять волю господина, — Абдулахаб спрыгнул с лошади и отстегнул пояс сардара. Он совсем забыл про вертолет, и только когда снаряды полоснули перед глазами, упал, прижался к земле. Первой мыслью было открыть ответный огонь из автомата, защищаться до последнего патрона, но он тут же отогнал ее; что может сделать пуля бронированному чудовищу с крупнокалиберным четырехствольным пулеметом? А если?.. И он, откинув руку, притворился убитым. Лошадь отбежала на обочину и стала щипать траву.
Вертолет сделал один круг, другой. Уж не хочет ли он сесть? Тогда придется принять последний бой…
Но вертолет вдруг круто развернулся и направился к кишлаку, где продолжали греметь выстрелы. И когда он завис над восточной окраиной, Абдулахаб пополз прочь от Башира, над которым уже зажужжали мухи, встал и пустился к горам.
Ему удалось уйти от преследования, и через неделю он разыскал жену Башира Гулям. Разыскал, но драгоценностей отдавать не стал: Гулям переметнулась к неверным, ушла жить к царандою. И Абдулахаб припрятал сокровища Башира до лучших времен, уверенный, что они скоро наступят. А казну, как и велел саиб, доставил самому Масуду.
Абдулахаб не рассчитывал на особое доверие в новом отряде и был немало удивлен, когда Масуд без особых расспросов и проверки оставил его при прежней должности. Еще больше удивился, узнав, что казна отряда содержится в том же самом банке в Файзабаде. Так он стал служить новому хозяину. Но если для отряда Башира жалованье и наградные за уничтоженных шурави, бронетранспортеры и вертолеты шли от Себгатуллы Моджаддеди из Пакистана, то моджахеддины Масуда, помимо боевых задач, занимались добычей золота, на которое покупали оружие, и Абдулахаб почти не бывал в отряде, жалел, что согласился взять Земфиру с собой. Жене у Масуда жилось далеко не так вольготно, как у Башира. Вначале сардар относился к ней с недоверием, считал чуть ли не шпионкой шурави, потом непонятно за какие заслуги приблизил, сделал хозяйкой своей палатки.
Такое положение еще больше расстроило Абдулахаба. Теперь он уходил на задания с грустными мыслями и тяжелым сердцем. Надо бежать, все настойчивее зрело решение. Забрать Земфиру и… в Арабские Эмираты или еще куда-нибудь: драгоценностей Башира, если умело ими распорядиться, хватит и им и их детям… Можно прихватить золотишко, намытое на Кокче. Только бы выбраться от шурави…
В этот день на допрос его вызвали уже вечером. Средних лет капитан, все тот же, который с первого дня задержания ведет с ним словесный поединок, был менее сух и официален.
— Так ничего и не хотите нам сказать? — спросил с понятной веселинкой.
Переводчик перевел более жестко и неточно: «Так что, будем продолжать в молчанку играть или наконец вспомните, куда и зачем шли?»
Абдулахаб, как и прежде, сделал вид, что русский не понимает, ответил переводчику:
— Я все сказал, бирардар, что знал; да будет Аллах тому свидетель.
— Какой я тебе брат? — возмутился переводчик. — И не боишься, что Аллах покарает тебя за неправду?
Абдулахаб не боялся: во-первых, он не очень-то верил в Аллаха; во-вторых, если Аллах и есть, он не накажет мусульманина за обман шурави, а ниспошлет ему благополучие, ибо каждый неверный есть злейший враг ислама и заслуживает самой суровой кары.
Переводчик обратился к капитану:
— Бесполезно, Иван Андреевич. Эти фанатики, что им вбили муллы в голову, то и будут твердить.
«Значит, Мурмамад тоже ничего не сказал», — обрадовался Абдулахаб.
— Ну что ж, — поднялся из-за стола капитан. — Скажите ему, что передам их в таком случае органам национальной безопасности Афганистана. Там быстрее разберутся, кто они и что делали на берегу речки. Хотя вполне вероятно, что приходили за золотом, а когда их обнаружили, охранники ухлопали казначея, чтобы он не выдал место захоронения. Ничего, все равно найдем.
Абдулахаб с трудом сдерживал рвущуюся из груди радость; лучшего он и не ждал; главное, их отправят к своим, а там он сумеет выкрутиться, вплоть до того, что попросится на службу сарбазом или царандоем. Разыщет Земфиру и… Он даже в мыслях прерывал свою мечту, боясь, как бы не разгадали ее. А придет время, он и до этого золотишка, что на берегу, доберется. Только бы обрести свободу…
Переводчик перевел слова капитана. Абдулахаб благодарно приложил к груди руку:
— Да ниспошлет вам Аллах милость и благоденствие.
Самолет приземлился во львовском аэропорту уже вечером. Какой это был вечер! И небо здесь совсем другое — не желтое, как там, над горами, а лазоревое, и облака, разбросанные у восточного горизонта, — небольшие, аккуратные, как клочки лебяжьего пуха, и воздух напоен таким ароматом, что голова кружится.
Днем прошел дождь (лето здесь тоже не то что в Афганистане — с частыми дождями и грозами), и земля еще парила, источая медвяные запахи благоухающих цветов и деревьев.
Михаил вышел из самолета, остановился, очарованный красотой родного края; все ему казалось милым и незабвенным, дорогим и близким, лучше которого нет и не может быть ничего на свете. Полгода он не был здесь, а как соскучился! Быстрее захотелось увидеть дом, где родился и вырос, двор с тополями, где играл с мальчишками, мать, Лилиту. Вот удивятся они и обрадуются! Телеграмму он не стал давать, захотелось без предупреждения явиться и посмотреть, что у них происходит, какая черная кошка пробежала между ними. И так, считал он, будет лучше: реальнее покажется обстановка и оценить ее будет легче, без предвзятости.
Из аэропорта в город шли автобусы, но Михаил нашел такси, чтобы не таскаться с чемоданами. Хотя для себя он взял самое необходимое: штатский костюм, тройку рубашек, туфли, вещей набралось два чемодана — подарки матери и Лилите. Только бы не случилось худшее… Он отгонял эту мысль, а она вертелась рядом, словно рассерженная оса, и жалила в самое больное место. Он все простит Лилите: и редкие в последнее время письма, и ссору с матерью, и даже если она незаслуженно обидела мать, — но одного не простит… Нет, не пойдет на это Лилита, просто у него болезненно разыгралось воображение, навеянное неприятностями по службе, письмом матери. Да и с чего он взял, что Лилита нашла другого? «Видимо, я ошиблась в своем выборе, Лилита оказалась не такой, какой представилась вначале…» — это еще ни о чем не говорит…
Такой вывод и там, в гарнизоне, и здесь, когда он был почти дома, успокоил его и поднял настроение. Он восторгался зеленью крон проносившегося мимо леса, словоохотливо рассказывал шоферу, из какого пекла вырвался, расспрашивал о жизни города, урожае, ценах на рынке.
К дому подъехали, когда во дворе было уже сумеречно — коробки серых многоэтажных зданий затеняли свет уходящего за горизонт солнца.
Михаил расплатился с шофером, поблагодарил за быструю езду и, подхватив чемоданы, зашагал к подъезду. Обратил внимание, что двор пуст — теперь мальчишки лето проводят на природе, в пионерских лагерях, на даче, а когда рос он, было не до лагерей: мать зарабатывала не так уж много, чтобы ему бездельничать целое лето, вот и помогал он ей — то газеты продавал, то почту разносил. Заработок невелик — пятьдесят-шестьдесят рублей в месяц, но к материным ста двадцати добавок приличный; о даче же они и не мечтали…