У соседнего подъезда на лавочке сидели старухи, увидели военного, зашушукались, наверное, кто-то из них узнал Михаила; он поздоровался кивком и поднялся на третий этаж, где была их квартира. На звонок отозвались сразу — он услышал шаги и узнал — материны. Дверь открылась, и мать, растерянная и обрадованная, обняла его за шею, стала целовать. А из глаз текли слезы.
— Ты чего это? — пожурил ее Михаил. — Я приехал, а ты в слезы. Или не рада? — Он поставил в прихожей чемоданы, посмотрел на дверь одной комнаты, другой — в которой поселила мать Лилиту, он не знал. Ни та, ни другая не открылись.
Мать будто не заметила его взгляда, щелкнула выключателем и открыла дверь меньшей комнаты. Из нее дохнуло дорогими французскими духами, на спинке стула он увидел легкое цветастое платье жены, купленное накануне поездки к матери. Кровать была не заправлена — белое пикейное покрывало наброшено небрежно, словно Лилита куда-то торопилась.
— Или у меня разместишься? А я на диване, на кухне.
— А где она? — кивнул Михаил на кровать.
Мать пожала плечами:
— Сказала, что пошла к подруге, на день рождения. Где они отыскали друг друга? Прямо кошка драная: брови выщипаны, ресницы налеплены, на губах и щеках — в палец штукатурки. Ни кожи, ни рожи. Зато одевается — все заграничное. Папа, говорит, во внешторге работает. Вот и спарились. — Мать помолчала, обдумывая, видимо, все говорить сейчас или подождать.
А у Михаила сердце уже сжалось от ревности, он понял: то, что рассказала мать, только цветочки. Ах, как ему хотелось, чтобы он ошибся, он еще на что-то надеялся, и взглядом попросил мать продолжить.
— Частенько твоя женушка стала вечерами разгуливать и являться поздновато. А было, что и не ночевала, говорит, у подруги родители на дачу уехали, а она одна боится, уговорила.
— Может, так оно и было? — неуверенно заступился за жену Михаил — пока из сказанного матерью он ничего не услышал предосудительного: дружба с богатой и модной подружкой, у которой отец служит во внешторге, вечерние прогулки, ночевка — ну и что? В обществе сверстницы ей, конечно же, интереснее, чем со старомодной и сварливой свекровью.
— Так, да не так! — категорично возразила мать. — Под хмельком стала домой заявляться твоя… наша любезная Лилита. А несколько дней назад письмецо я у нее обнаружила. Написала, да, видно, подзабыла захватить. Подружке своей. Ругай не ругай, а я распечатала и прочитала. Пишет: «Эличка, ты зря на меня рассердилась. Твой чувак, — слово-то какое выбрала, а может, и вправду чувак, — нисколько меня не интересует, и я отшила его в тот же вечер. Уж лучше Жорик, чем твой Рамик…»
— Хватит! — оборвал Михаил мать. Лицо у него горело, как от безжалостных постыдных пощечин, кровь клокотала в груди, обжигая сердце, которому было тесно, и оно билось, рвалось наружу. И Михаилу хотелось бежать из этой ставшей вдруг душной квартиры, бежать, не останавливаясь, куда глаза глядят… Нет, прежде надо увидеть Лилиту, эту подлую комедиантку, которая так бессовестно одурачила их, прикинувшись чуть ли не ангелом, невинным, целомудренным существом. Увидеть и сказать одно-единственное слово, которого она заслуживает.
Мать поняла, какую боль причинила сыну, и стала его успокаивать:
— Ты не расстраивайся, Мишенька. Все, что ни делается, к лучшему. И лучше сразу, чем потом, пока детей у вас нет. Парень ты вон какой видный, найдется получше Лилиты.
— Хватит одной! — вспылил Михаил. Он злился и на мать — разве не она отыскала ему эту красотку? — и на языке вертелись обидные слова, но он сдержался — мать переживает не меньше, чем он. — Тридцать два прожил без них, еще столько же проживу. И куда ты письмо дела?
— Заклеила и на место положила. На другой день она отправила.
— Где она сейчас может быть?
— А черт ее знает. Может, на танцульках, может, в ресторане, а может, у Элички или ей подобной, на квартире кутят.
Михаил снял мундир, открыл чемодан и достал штатский костюм.
— Погладишь, пока я помоюсь?
— Конечно, конечно, — засуетилась мать, принимая из рук сына брюки. — Только надо ж поужинать. Я быстренько… Да брось ты, сынок, о ней думать. Лучше съесть ржаную булочку, да свежую, чем пшеничную черствую, да еще и обгрызенную.
Она повесила на спинку стула брюки и заторопилась на кухню.
— Свари только кофе, есть я не хочу, — попросил Михаил.
— Кофе не надо, — твердым, непреклонным, как и ранее, голосом возразила мать. — Разве можно при таком возбуждении? Лучше бы зеленый чай, но у меня его нет, не люблю. А люди хвалят, говорят, и при жаре помогает, и от нервов. Может, рюмочку выпьешь? Давно блюду — ведь теперь этого зелья днем с огнем не сыщешь.
— Рюмку выпью, забыл, как она пахнет…
Михаил долго плескался под душем, смывая дорожную пыль и обдумывая план поисков Лилиты и готовя для нее такие слова, чтоб насквозь, как огненные стрелы, пронзили, чтоб душу всю перевернули и заставили страдать, жалеть о нем, умолять о прощении. Но он не простит. Ни за что и никогда!
За ужином мать спросила:
— Уж не собираешься ли ты ее искать?
— Хотелось бы увидеть все своими глазами, чтоб не отпиралась.
— А надо тебе это? Неужто ты матери не веришь?
— У тебя на партийном бюро спрашивать не будут, почему сын разошелся.
— А за что ж тебя на партийное бюро? Суд, я понимаю, — надо развестись, а партийному бюро какое дело до твоей личной жизни?
— Бюро, — усмехнулся Михаил, — до всего есть дело, ибо из личной жизни складывается и служебная. Был у меня такой случай. — После выпитой рюмки на душе у Михаила полегчало и его потянуло на разговор, на откровенность. — Прибыл ко мне в звено молодой летчик, этакий прилизанный гуттаперчивый мальчик, худенький, дерганый, будто током ушибленный. Летал, правда, неплохо. Однажды смотрю, очень уж глаза у него блестят, как у больного, губы синие и на всех, как на врагов, зыркает злым взглядом. А ему в зону на пилотаж идти. Дай, думаю, полечу с ним, что-то неладное творится с парнем. Полетели. Смотрю, и в зоне он дергает вертолет, как необъезженную лошадь. «Ты чего?» — спрашиваю. «А твое какое дело? — отвечает. — Что ты в душу лезешь?» — «Ты это брось, парень, — говорю строго. — Это тебе не пионерский лагерь, и я не товарищ, даже не пионервожатый, так что со мной эти штучки не пройдут». — «Да пошли вы все!» — рявкнул мой подчиненный и как шуранет ручкой управления от себя. Вертолет камнем вниз. Я на себя. Он не пускает. А высоты-то было чуть поболее тысячи. «Не дури!» — кричу. А он еще остервенелее от себя жмет. Ну, думаю, конец, сошел парень с ума и меня угробит. «Успокойся, Витя, — перешел я на ласковый тон, на уговоры. — Скажи, кто тебя обидел?» А он в ответ диким воплем: «Гады! Сволочи!» Вижу, до земли метров двести остается. И прыгать с парашютом поздно: пока дверь откроешь, пока выберешься — под винт можно угодить. Схватился обеими руками за ручку, уперся ногами в педали и — на себя. Спасибо, что бог силенкой не обидел, ручка выдержала да слабак попался. А то бы копнули землицу. Сели, мой лейтенантик первый из кабины шарахнул, когда винты еще не остановились. И деру — знает, набью морду. Только вечером его нашли. В госпиталь отправили. А выяснилось — невеста этого дурака за другого вышла. Вот он и решил с жизнью свести счеты… А ты говоришь, какое дело до личной жизни.
— Ох, Мишенька, — покачала мать головой. — Бросил бы ты такую службу.
— Чудная ты, мама, — усмехнулся Михаил. — Жену брось, службу, а чем же я буду заниматься? Ты не беспокойся, с полетами у меня все на высшем уровне: первый класс получил, заместитель командира эскадрильи. А по существу, и командира учу, — похвастался он. С женой… ты права, не повезло. Но поправимо, я не из тех психов, что из-за баб жизнь кончают. — Михаил выпил еще рюмку и встал.
— А что же с тем лейтенантиком? — спросила мать.
— Выгнали, понятное дело. Просил, правда, когда одумался, чтоб оставили, да кто же с таким психом летать будет?