— Чтобы заполучить эту штучку, мне пришлось пройти сквозь огонь и воду.
Роберт смущен и озадачен. Он долго смотрит на карточку, пытаясь понять, зачем она нужна.
— Считай, что это талон на бесплатный обед, детка. На всю жизнь. Я несколько месяцев обхаживал функционеров, которые сидят на льготах. К ним не пробьешься. Простому смертному практически невозможно. Но если повезет, считай, дело в шляпе. Тебе гарантированы выплаты за сверхурочные, тебе гарантированы короткие предпраздничные дни. Плюс всякие подарки от боссов, что-то вроде: от сеньора его преданным слугам. Как в старой Испании.
Он прикрывает рот, будто нечаянно выдал какую-то страшную тайну.
Роберт крутит в руках членскую карточку "Национальной полиграфической ассоциации". Потом смотрит на ожидающее лицо отца, приготовившегося принимать восторженные благодарности перед заинтригованными зрителями.
— Эй, прочисти уши! Ты слышишь, что я тебе говорю, а?
— Твой папа несколько месяцев обивал пороги, чтобы все это устроить, — не выдержав, встревает Морин.
— Ш-ш-ш, — яростно шипит на нее Чарли.
Роберт кивает, покусывая ноготь. Наконец он произносит убитым голосом:
— Спасибо, папа. Спасибо, что ты так обо мне заботишься.
— Ты же знаешь, сынок, ради тебя я готов горы свернуть, — с нежностью говорит Чарли.
Роберт кладет карточку на край стола.
— Я тут наладил контакт с одним малым из наборного. Он тебе все устроит.
— Я…
Чарли смотрит на Роберта и вдруг понимает, почему тот молчит.
— Работа на всю жизнь!
— На всю жизнь теперь ничего не бывает, папа.
Роберта охватывает странное чувство, смесь нежности и раздражения. Он продолжает ласково, но твердо:
— Понимаешь… Ты только не обижайся, пап. Но я… я не хочу, чтобы моя жизнь была такой же, как у тебя.
Чарли вдруг чувствует пронзающую боль в животе, ему делается жарко. Он видит краем глаза физиономию своего братца, и ему кажется, что на ней мелькнула издевательская улыбка. И когда Чарли снова начинает говорить, ему не удается скрыть свою горечь:
— Ты, разумеется, имеешь право жить так, как считаешь нужным. Но только учти: изображать из себя изгоя хорошо, пока ты молод. Но когда-нибудь ты постареешь. Я знаю, в это трудно поверить. Я и сам когда-то не верил.
— Я не изгой, — говорит Роберт, отворачиваясь.
— Это я уже понял. Очень хорошо понял. При мотоцикле последней модели какой же ты изгой… Видимо, помимо пособия по безработице в этом году всем выдали рождественские подарки…
— Прекрати! — налетает на него Морин. — Я уверена, что Роберт…
— Или дядя Томми кое-чему успел тебя научить, а, сынок? Как и где чего-нибудь урвать! Тебе такой жизни хочется, да? Всю жизнь сосать соки из менее изворотливых сограждан, из честных трудяг. По-твоему, все заботы в жизни сводятся к тому, чтобы отыскать бесплатное пойло, напился — и отвалился, да? Много-много налитых доверху кружечек.
— Не гони волну, Чарли, — подает голос Томми. — Из Роберта никогда не выйдет ловкача, у него не хватит для этого смекалки. Весь в папочку. Не повезло парню. Вы же с ним в этом смысле два сапога пара.
— Спасибо, Томми. Я всегда знал, что ты лучше, чем я, понимаешь моего сына. Да и кто я такой? Подумаешь, отец!
И опять наступает пытка молчанием, невыносимая пытка.
— Кто-нибудь хочет чаю? — наконец-то спохватывается Морин. — Или кофе?
— У вас есть "Эрл Грей"? — спрашивает Лоррейн.
— Мне, пожалуйста, отдельный пакетик, — просит Роберт.
— Между прочим, это твоя мать, — мрачно говорит Чарли, — и у нее есть имя — "мама".
— Ага, — тихо отзывается Роберт, словно не очень хочет, чтобы отец его услышал, — Мандинго[64].
— Это что еще такое? — спрашивает Чарли.
Позже они включили телевизор. Чарли и Томми желают посмотреть традиционное приветствие Ее Величества. Роберт уходит в свою бывшую комнату, слушать пластинки. У Лоррейн уже слипаются глаза, и она отправляется в спальню Морин и Чарли. Морин приносит Чарли и Томми цукаты, финики и сливы в шоколаде. Чарли наливает себе побольше виски и усаживается в свободное кресло, хотя оно стоит под сильным углом к экрану. Изображение четкое и цветное. Чарли раскошелился-таки на новый телевизор, отметив этим приобретением свое возвращение на работу. После целого года забастовки.
Королева говорит, что мир всегда был полон всяких раздоров и войн, но так уж исстари повелось, что в Рождество все надеются на лучшее и творят добро. Это свидетельствует о том, говорит королева (и голос ее так спокоен, так искренен), что существуют вечные ценности и традиции; и это напоминание всем — только сердечная доброта поможет нам создать такой мир, в каком мы хотели бы жить. Эта прочувствованная речь длится двенадцать минут. Затем звучит национальный гимн. Томми фыркает:
— Какая же все это херня.
— Все она правильно сказала, — говорит Чарли.
Ему нравится эта идея — насчет того, что истинные ценности непреходящи. Он вспоминает про сердечную доброту и чувствует, что больше не злится на своего строптивого сынка.
— Принц Чарлз, какой он все-таки симпатичный, — говорит Морин. — Как хорошо, что он наконец нашел свою любовь.
— А он часом не голубой? — спрашивает Томми.
— Вряд ли, — сомневается Чарли. — Его леди Ди такая красотка.
— Да будь она хоть трижды красотка… Я думаю, что он все-таки того… Гомик.
— С чего это ты решил? — спрашивает Чарли.
— Когда я в полиции работал, то встретился как-то с одним малым, который был у него в охране. Так он сказал, что принц все время хватал его за жопу, и не только.
Чарли недоверчиво качает головой и бормочет:
— Не понимаю… это же противно природе.
— Кому противно, а кому нет, — говорит Томми. — Знаешь, что я вчера прочел?
— Ты что же, научился читать? — невозмутимо спрашивает Чарли.
— Я тут как-то вычитал, что Рок Хадсон — педик.
Морин легонько толкает его в плечо. Она до сих пор обожает Рока Хадсона. Его фотография с автографом — самое ценное из ее сокровищ.
— Это уж совсем бред! — Морин хохочет, но в душе боится, что это правда.
— Да точно, — настаивает Томми. — Я в книжке прочел. Этот красавчик ни одной задницы не пропустит.
— Может, он действительно… того… — говорит Чарли, — раз в книжке.
— И Кэри Грант, — говорит Томми, — он тоже.
— Может, поговорим о чем-нибудь еще? — не выдерживает Морин.
— Ненавижу педиков, — ласковым голосом говорит Томми.
— Да ладно, пусть, они же никому не мешают, — вытаскивая изо рта сливовую шкурку, говорит Чарли.
— Не в этом суть, — говорит Томми.
— А в чем же? — спрашивает Чарли.
— Совсем не в этом, — говорит Томми и умолкает.
Чарли вдруг снова пронзает боль в животе. Настолько острая, что он, скорчившись, сгибается пополам.
— Извините, — бормочет он и направляется к туалету, очень-очень быстро.
Распахнув дверь, он бросается на колени перед унитазом. Живот непроизвольно втягивается внутрь, и Чарли рвет. Позывы рвоты мучают его снова и снова, пока в желудке не остается ничего, рвать уже нечем, но он продолжает давиться — уже слюной. В унитазе плавает месиво из непереварившейся моркови и брюссельской капусты. Он старается давиться потише, Морин совсем не обязательно знать, что натворила индюшка, а может, эти не отрегулированные должным образом протоны. В голове стучит, будто внутри кто-то колотит по барабану, во рту горечь.
Чарли поднимается и вытирает рот розовым полотенцем, вспомнив, что в рекламе в такое же заворачивают щенка. Интересно, почему? Он спускает воду. Потом берет щетку и старательно чистит зубы, с удовлетворением ощущая, как мятный вкус пасты заглушает горечь. Потом несколько раз проводит расческой по густым черным волосам.
64
Мандинго — главный герой одноименного фильма американского режиссера Ричарда Флейшнера (1975), раб.