— Нет, не годится, — говорит Морин. — Все равно вид слишком новый. Но записи получились очень натуральные, об этом можно не беспокоиться. Бумага. Слишком чистенькая. Не потрепана и не замусолена.
— Ну и что же нам делать? — спрашивает Мари-Роз. — Через полчаса он будет здесь. И мне придется выложить ему все, все как есть. Получается, что я зря гоняла его туда-сюда, и это он тоже учтет. Я пропала…
— Спокойно, Элси. Пойди запри дверь. Надо будет вынуть все страницы. Кресла в сторону, к стенам их, чтобы расчистить побольше места. Опусти жалюзи.
— Что?
— Действуй. А я пока выну страницы. Та-а-ак… Девочки, помогите мне раскидать их по полу.
Она раздает изъятые из "Журнала" страницы парикмахершам, и те, ничего не понимая, начинают покорно разбрасывать их по линолеуму. Мари-Роз запирает дверь и спешно опускает жалюзи.
— И что дальше?
— Что дальше? — переспрашивает Морин. — Дальше мы будем их топтать, будем пятнадцать минут по ним топтаться, чтобы они стали грязными и истрепанными, особенно по краям. Мы будем разгуливать по ним до тех пор, пока они не станут всамделишными. Вперед.
Наступает секундная пауза. А потом все женщины, как по команде, начинают топтать листочки. Кто носится вприпрыжку, кто нарочно шаркает, кто семенит и переваливается, как голубь, кто, наоборот, старается шагать шире. Морин с сосредоточенным видом бегает трусцой от стены к стене. Первой начинает хохотать Мари-Роз, внезапно осознав весь комизм происходящего.
— О, боже! Что мы делаем?
Она сгибается от хохота пополам. А зрелище действительно незабываемое: пять более или менее солидных женщин бегают по пустой парикмахерской, с азартом топча раскиданные на полу бумажки. Следом начинает хохотать Морин. Спустя несколько секунд комната наполняется громким хохотом и хихиканьем.
— Вперед! — кричит Морин, стараясь переорать эту веселую какофонию. — Марш! Победа будет за нами!
Одна из парикмахерш начинает танцевать на этом море бумажек, увидев это, Мари-Роз включает музыку. И теперь они танцуют все вместе — ритмично раскачиваясь, притоптывая, иногда хлопая в ладоши и размахивая в такт музыке руками. И пока они танцуют, листки бумаги ветшают и пачкаются, старея прямо на глазах…
Через десять минут все останавливаются, еле-еле дыша. Морин смотрит на часы и истошным голосом кричит:
— Все! Он будет здесь через несколько минут. Надо собирать.
Они собирают листки и, сложив их по порядку, водворяют на место. Морин щелкает замочком, предварительно покарябав скрепкой металлические дужки. Мари-Роз отпирает дверь и поднимает жалюзи.
Все начинают с нарочито небрежным видом заниматься обычными делами: кто-то листает журналы, кто-то моет раковины, кто-то красиво расставляет пузыречки с шампунями и бальзамами. Морин снова исследует многострадальный "Журнал".
— Гораздо лучше, — захлопывая его, бормочет она, собираясь удалиться к себе. Мари-Роз восхищенно поднимает вверх оба больших пальца. И буквально через секунду после реплики Морин в салон входит плотненький человечек в синем костюме, в руках у него портфель с секретным замком.
— Простите, я, кажется, пришел немного раньше, — говорит он с улыбкой, в которой проскальзывает издевка.
— Ничего страшного, — говорит Морин, протягивая ему руку. — У нас уже все готово.
--
Чарли сидит за угловым столиком. Паб битком набит дюжими молодцами, некоторые в смокингах, во взглядах — затаенная угроза. Ни одного женского лица. А имеющиеся в наличии мужские — все землисто-белые, за исключением кофейной физиономии Ллойда, который тщетно пытается сквозь жуткий гвалт докричаться до бармена. Он минут пять болтается у стойки, потом наконец возвращается с двумя пинтами горького.
— Ответь мне на один вопрос, Чарли. Ты меня видишь?
— Что-что?
— По-моему, я дематериализовался. Готов поклясться, что я превратился в человека-невидимку. Пять парней стояли сзади, и всех обслужили раньше. А потом так орали, будто меня вообще нет.
— Видно, очень занятые ребята. Думаю, потом им же будет хуже, головка заболит. — Чарли приветственно взмахивает стаканом. — За тебя, Снежочек. Надеюсь, сегодняшний вечер не обманет наших надежд, как говорится, "поддайте жару, ребята!".
— Ах, у меня такое чувство, будто вернулось старое доброе прошлое. — Ллойд, еще не успевший сесть, делает несколько картинных боксерских пассов по воздуху. — Желтый Дьявол. Господи боже, сколько же они тут дерут. Когда я только приехал в эту страну…
— Так, это теперь надолго, — бормочет Чарли.
— …Когда я только приехал в эту страну, за шесть пенсов можно было купить пинту самого лучшего пива. Всего за шесть пенсов, старик! Хорошее было время. Я теперь часто слышу разговоры о том, что старые времена возвращаются. Чушь все это, Чарли. Но точно тебе скажу: я сразу понял, что Англия — это моя страна. Родина Шекспира! Диккенса! А крикет? А фото девочек на третьей газетной полосе? Я уж не говорю о Лэрри Грейсоне! Обожаю его хохмы! Но все это полетит к черту. Слишком много иностранцев.
— Значит, по-твоему, старым временам уже нет возврата?
— Да вспомни хотя бы этих типов с Гернси, Чарли. Эти гернсюки повсюду. Они отнимают у нас работу. Они дерут наших баб.
Чарли хохочет, поперхнувшись пивом.
— Гернсюки. Здорово ты их, молодец!
— Вяжут и вяжут эти проклятые фуфайки и свитера. Ублюдки. То ли дело раньше. Никаких гернсюков. И всегда можно было найти работу. А сейчас, ты только вдумайся! Миллионы безработных! Помню, как только сошел на берег, первое, что увидел, — трубы, на всех домах. Я никогда не видел домов с трубами, на Барбадосе таких нет. И ты знаешь, что я подумал?
— Что это не дома, а фабрики.
— Да, я подумал, что это не дома, а фабрики! Понимаешь, Чарли, моим старикам пришлось продать трех коров, чтобы купить мне билет на пароход.
— Да-да, я знаю. Он стоил двадцать восемь фунтов и десять шиллингов, если не ошибаюсь.
Чарли зевает, чуть откинув голову, и тут в поле его зрения попадает Майк Сандерленд, который как раз входит в паб. Он щурится, пытаясь что-нибудь разглядеть сквозь пелену сигаретного дыма. Чарли поднимает руку, чтобы он их заметил.
— Деньги. И побольше. Нынешнюю молодежь больше ничего не интересует. Вспомни нас. В типографии была целая команда боксеров, и каких боксеров! И спрашивается, где они теперь, наши боксеры? Что с ними случилось? Они высосали из них соки, а потом выплюнули, вот что с ними случилось.
— Кто он и-то?
— Джек Соломоне, Тед Льюис. Наши патроны, парень. Может быть, мне крупно повезло, что я получил вот это.
Он крутит перед лицом Чарли искалеченной рукой.
— Это враз вылечило меня от глупости! Без пальцев особо не помечтаешь. Зато остался симпатичным парнем. Знаешь, что меня больше всего поразило, когда я сошел на берег?
— Сюда, Майк! Мы здесь, в уголочке! Что тут холодно. Ты подумал, что в Англии очень холодно.
— Ничего подобного. Я приплыл в середине весны, было уже тепло. Нет, парень. Я подумал, какие же тут все уроды. Ну и рожи, подумал я. Мужчины, женщины, дети, все страшные. Химеры, горгульи. Везде и всюду, самых разных размеров и форм. Нотрдамский горбун[66] тиражом в пятьдесят миллионов.
Майк подходит к столу, отдуваясь, успев наглотаться сигаретного дыма. На нем синяя комбинированная куртка из плотного драпа и кожи, под ней — плотный свитер. Он протягивает Чарли и Ллойду по билету.
— Простите, что опоздал. Застрял у врача. У него сегодня полно народу.
— Просто психов у нас полно, вот что, — говорит Чарли. — Помешались на всяких диетах, на орешках и фруктах, а надо есть мясо.
— Привет, Майк, — говорит Снежок. — Что это на тебе, а? — Он тычет пальцем в свитер Майка. — У гернсюка, что ли, купил?
— Что?
— Не обращай внимания, — улыбается Чарли. — Что будешь пить?
— Что пить? Сухое белое, если ты не возражаешь.