Рико лишь немного помог себе, и в следующий момент лейтенант под ним выдохнул, стараясь больше ничем не выдать охватившего его чувства. Зато Рико простонал, взрыкнул и задрожал, получив, наконец, вожделенное ощущение. Он толкнулся вперед и сбил Ковальски дыхание – тот задохнулся, но ненадолго.
-Еще! – потребовал он, не будучи в состоянии открыть глаза. Рико только что снова коснулся его, где надо, внутри, и от этого просто темнело в глазах. Подрывник подался назад, плавно, неторопливо, и лейтенант под ним простонал так же медленно, как будто был каким-то диковинным музыкальным инструментом, на котором Рико исполнил что-то не предназначенное для ушей посторонних. Он толкнулся еще и следом снова, более смазано, на этот раз не попав куда надо, и Ковальски опять приподнялся на локтях, подавшись навстречу Рико сам, давая тому почувствовать и запомнить. Было что-то в том, как он показывал Рико что к чему – ушла первоначальная неловкость и стыд, и ощущение, будто все происходящее неправильно, – все они исчезли. Рико тихонько порыкивал, поглаживая лейтенанта по бедрам и бокам, и ждал, стараясь не отпустить вожжи. Не послать все к чертям и не оттрахать его, наконец, до звона в ушах, свалив на постель – так, а потом забросив себе на плечи его длинные ноги, а после перевернув на живот – и еще как-нибудь, только бы не останавливаясь. Чтобы тот царапал ему спину и стонал на ухо, и больше ничего ему было бы не нужно... Но мечты мечтами, а чтобы любовник правда стонал на ухо, придется потерпеть, пока он не покажет всего, что надо. Потерпеть какую-то минуту, но потом, когда ему снова предоставят свободу действия…
Ковальски буквально силой заставил себя расслабиться, и Рико, как мог, пытался помочь ему в этом, старался быть ласковым, проявить участие, хотя у него уже руки дрожали, и он еле держался.
У всего на свете есть обратная сторона – и не всегда она плоха: при всех своих отличиях от обычных людей, Рико обладал чудесной моторной памятью. Ему стоило один раз увидеть или попробовать, чтобы он в несколько минут мог разобраться, что к чему. Как водить самолет, перебирать мотор или почистить автомат, как приготовить жаркое, починить холодильник или вышить гладью цветочек... И сейчас он тоже сориентировался быстро. Запомнил угол и место, двигался, не пытаясь своевольничать, стараясь не доставить лишней боли. Он хорошо знал, что такое боль — настоящая, заслоняющая собой весь прочий мир. Эти жалкие синяки и царапины, которые он ненароком мог оставить на объекте своих переживаний, и рядом не стояли с настоящей болью, но он все равно старался обойтись без этого.
И он, в конце концов, дождался момента, когда смог взять Ковальски за пояс, впиваясь в выпирающие тазовые кости, координируя каждое движение, и делать с ним то, что тот сам попросил, снова и снова, раз за разом, не давая ни свести колени, ни как-то снять нагнетаемое напряжение. Пока ученый не зарычал, точно так же неразборчиво и без слов, как рычал сам Рико – и тот его отлично понял.
Удержать Ковальски, когда тот вошел в раж, было не так-то просто: двухметровый спецназовец с отличной физподготовкой взбрыкивал так, что неясно было кто тут кого, собственно, трахал. Рико это нравилось – и тогда, когда они были нежны друг с другом нравилось, и сейчас, когда оба оголодали, тоже. Он чувствовал, что любовник его хочет, подстраивается и, вместе с тем, заставляет подстраиваться под себя, стараясь не слететь раньше времени, и подрывнику чертовски нравилось чувствовать это все. Он хотел продлить это безумие, пока сможет – и вместе с тем не мог дождаться того момента, когда лейтенант под ним дойдет до пика. Сожмется вокруг, стиснет, будет рвано вздрагивать всем телом, счастливо вскрикивая каждый раз, а после растянется на постели, мокрый, тяжело дышащий и весь, весь его, Рико, не чей-то еще...
Рико не сводил взгляда с напарника — закушенная губа, судорожно сжатые руки, ходящие ходуном ребра – все вместе и каждая деталь по отдельности цепляли его взгляд. Он мечтательно зажмурился, подумав о том, как Ковальски утянет его за собой следом, и это будет как… Как же он это называет… Такая реакция, когда одно следует за другим, и события неразрывно связаны… Цепная?.. Но слово «цепная» в сознании Рико рисовало только сторожевую собаку. Впрочем, решил он, не так уж это далеко до истины. Эта «цепная реакция» – в точности как цепная собака, и так же охраняет то, куда другим соваться не следует...
А потом Ковальски повел бедрами из стороны в сторону, так плавно, будто танцуя – приноравливался – и это новое ощущение перекрыло все. Рико потерял управление ситуацией, да и собой тоже – сорвался. Не соображал какое-то время ничего, не ощущал ничего, полностью отдавшись другому – его телу, его запаху, звуку дыхания, теплу кожи – пытаясь изо всех сил сделать его частью себя, своим настолько, насколько это будет возможно... А потом осознал, что Ковальски впился ему ногтями в кожу, кажется, до мяса – коротко стрижеными ногтями, черт подери – вцепился, чтобы притянуть поближе. Он действительно сжимался, задыхаясь, и в один короткий миг Рико пожалел, что тут рядом нет зеркала – он бы многое дал, чтобы сейчас видеть всю картину целиком. Лейтенант под ним вздрогнул несколько раз, но не смог даже простонать – и наконец, расслабил руку, чтобы та соскользнула с чужого плеча. Бессильно растянулся на смятой простыне, чувствуя, как Рико последовал за ним, наваливаясь сверху, прижимая к постели – и так и не прекратив тискать напарника.
Ковальски потребовалось какое-то время чтобы отдышаться и прийти в себя – не столько даже из-за шума в ушах и прочих признаков, сколько чтобы дать себе отчет в только что произошедшем. Или не давать – ему, в общем-то, и так было неплохо. Нервы, усталость, досада, напряжение последних дней – все снялось, как рукой, одним хорошим сексом. Рико, тоже отдышавшись, сполз с него, но немедленно же подгреб к себе под бок, прижался всем телом – а там было чем прижиматься. Лейтенант повернул голову и Рико, воспользовавшись этим, тут же вовлек его в поцелуй, который строго говоря, сам мало чем отличался от того, что они только что делали. Ковальски чувствовал свой рот оттраханым чужим языком точно так же, как и тело после всего, что Рико с ним совершил. Впрочем, тут нельзя было все свалить на Рико – практика показала, что он сам был, мягко говоря, не прочь.
Музыка со стороны катка каким-то чудом пробилась в его сознание, напомнив о том, что там, за пределами комнаты – за окном, например – есть и еще какой-то мир и какие-то существа, кроме теплого, все еще поглаживающего его Рико. Ученый прикрыл глаза – голова у него шла кругом.
-Гр-р-р? – протяжно, хрипло царапнуло его слух.
-Да, – так же шепотом отозвался он, понятия не имея, что подразумевает это «да». Ближе всего к истине был ответ, что все сразу. И тогда Рико, наклонившись над самым его ухом, произнес – по-настоящему, достаточно разборчиво, хотя и неумело:
-Люблютебяррр.
Это было похоже на то, как если бы человек подражал звукам природы или незнакомой речи. Рико старался, придавая этому своему поступку огромное значение – и Ковальски, в общем, понимал, чего это Рико стоило.
Подрывник еще урчал у него над ухом, млея после пережитого удовольствия, будто море, рокочущее после бури, и теперь в этом неразборчивом ворчании Ковальски слышал намного больше, чем прежде – зная, что именно нужно слушать. Может быть, Рико больше никогда не скажет того, что сказал только что – да, это было весьма вероятно. Но его напарнику не так уж и требовалось оно, это повторение. Одного раза ему вполне достаточно, чтобы всегда об этом помнить – в любой момент времени, вызывая к памяти эту короткую, смятую, неуклюжую реплику, произнесенную едва слышно. И она всегда будет звучать у Ковальски в ушах.
И когда за окном снова пошел, ложась мягким пуховым покрывалом, снег, они уже спали, убаюканные не столько музыкой или погодой, или собственной усталостью, сколько тем, что слышали спокойное, глубокое дыхание друг друга. И снег мел, окончательно перелистывая еще одну страницу чужой жизни.