А сам дом декана! Вылезая из экипажа, Аделина пожалела, что им не владеет. Дом казался таким солидным, теплым, гостеприимным. Она могла бы быть тут хозяйкой, судя по ее багажу, загромоздившему холл, голосу ее мужа, отдававшему приказы слугам, плачу ее ребенка, эхом звеневшему в доме, ее попугаю, разрывавшему воздух эротическими нежностями при звуке ее голоса. Казалось, Августа и пресвитер – никто в собственном доме.
Аделина кинулась к попугаю, сидевшему на цепочке на жердочке гостиной.
– Бони, милый, я вернулась! – воскликнула она, приближая свое прекрасное орлиное лицо к птичьему клюву.
– А, жемчужина гарема! – закричал попугай на хинди. – Дилкхуса! Нур-Махал! Мералал![4] – и ухватил хозяйку за ноздрю. Его темный язык затрепетал возле ее губ.
– Где он всему этому научился? – спросил декан.
Аделина повернулась и дерзко посмотрела на него.
– У раджи, – ответила она. – У того раджи, который мне его подарил.
– Вряд ли это прилично… – заметила Августа.
– Неприлично, – ответила Аделина. – Это красиво, безнравственно и совершенно пленительно.
– Я имею в виду то, что говорит птица.
– Да. Я имею в виду то же самое.
В разговор вмешался Филипп.
– Августа, что, ребенок ревел все время, пока нас не было? – спросил он.
Лицо его сестры омрачилось, за нее ответил декан.
– Да, в самом деле, – сказал он. – Собственно говоря, между младенцем и попугаем я не мог найти в доме ни единого места, где бы мог мирно писать свои проповеди. – И добродушно добавил: – Но это не имеет значения, не имеет значения.
Но это имело значение. Филипп понимал, что декану требуется больше тишины, чем гусару, и что дочь его раздражает. Ей скоро год, и пора бы немного поумнеть.
Тогда Филипп впервые в жизни взял младенца на руки и стал наставлять. Держа ее в своих сильных ладонях так, что ее желтоватое личико оказывалось на уровне его румяного лица, он сказал:
– Озорница, разве ты не знаешь, что к чему? Вот твои дядя и тетя, у них нет детей. А вот ты, маленькая девочка, – то, что им надо. Ты сможешь остаться с ними, по крайней мере до тех пор, пока мы с мамой не обустроимся в Канаде. Будешь себя хорошо вести, они сделают тебя своей наследницей. Я имею в виду, ты должна перестать реветь всякий раз, когда тетя на тебя смотрит. Ты не должна плакать. Поняла?
Но Гасси понимала только, что ей нехорошо. Она страдала от постоянных колик, вызванных неразумным кормлением и еще более неразумными лекарствами, от которых пища не переваривалась. Однако няня считала, что никто, кроме нее, не способен ухаживать за ребенком.
Гасси была не по возрасту развита, частью из-за замечательного ума, частью из-за постоянной смены обстановки, которая стала ее уделом. Она поняла, что сильное существо, высоко поднявшее на руках и говорившее звучным голосом, велело ей не плакать и держать страдания от боли и застенчивость при себе. И когда тетя в очередном внезапном приступе любви схватила ее, чтобы потискать, малышка с огромным усилием сдержала рыдания. Она печально уставилась в лицо старшей Августы, уголки ее губ опустились, глаза стали огромными, но ей удалось сдержать слезы.
Увидев выражение детского лица, Августа пришла в потрясение.
– Почему малышка меня так ненавидит? Я же вижу, – в ужасе произнесла она.
– Глупости, – ответил ей Филипп. – Это всего лишь застенчивость. Она ее преодолеет.
Он пощелкал перед Гасси пальцами.
– Нет, я пыталась и старалась с ней подружиться. А она сейчас окинула меня таким отчаянным взглядом! Как будто она изо всех сил сдерживалась, чтобы не заплакать. Вот, возьми ее, Аделина.
Аделина приняла дочь и не очень нежно шлепнула по заду. Этого Гасси вынести уже не смогла. Она напряглась и завопила. В холл вошел декан, надевая мантию.
– Полагаю, я пойду в ризницу, – сказал он. – Возможно, там я смогу обрести покой.
Тут Аделина и Филипп осознали, что орет еще и попугай. К счастью, декан не понимал хинди, потому что то, что кричал Бони, было худшими в его словарном запасе выражениями, которым он научился у матросов на борту корабля.
4