М-да… чуть не посадили… жополизы маршальские. Зато в тридцать седьмом, когда наполеончика нашего за пухлую задницу прихватили, тот инцидент в заслугу пошёл. А в партии хоть и восстановили, но на Малую Покровскую работать всё равно не взяли. И звание не вернули. Ладно, дело прошлое, чего уж ворошить…
Напротив Кремля толпа самая густая и разноцветная. В подзорную трубу хорошо виден губернатор с большим караваем на вышитом полотенце, растерянным взглядом провожающий наш караван. Господин Кудрявцев так обеспокоен явным проявлением монаршей немилости, что не замечает, как вокруг него стремительно образуется пустота, только недавно заполненная верными подчинёнными. Потом, при случае, объясню Егору Францевичу, что претензий к нему не имею. И рекомендую организовать из местного чиновничества роту добровольцев в штрафной батальон. При правильно сделанном предложении добровольцы всегда найдутся.
С батальонами этими, кстати, не всё гладко вышло. Создавая самый первый, я предполагал, что они станут чем-то вроде военной передвижной тюрьмы, где осуждённые будут перековываться в нормальных людей и заодно исполнять некоторые опасные задачи. Но после ревельских событий и преобразования самого первого батальона в Красную гвардию начался дурдом. Да-да, обыкновеннейший дурдом. Кому, скажите, в здравом уме придёт в голову проситься на почти верную смерть? Тем не менее меня буквально завалили рапортами и прошениями о переводе. Это не считая тех бумаг, что поступали военному министру графу Аракчееву.
Пришлось кое-что изменять, многое придумывать на ходу, а что-то вообще объявить подлежащим решению только после победы. И было обнародовано следующее:
А) Срок службы в штрафниках составляет десять лет для направляемых туда по суду и четыре года для прочих штрафных добровольцев.
Б) Семьи крепостных крестьян, добровольно поступивших в службу штрафную, получают вольные, а сами они по выходу срока жалуются званием вольного хлебопашца с наделом в сорок десятин в центральных или восемьдесят в сибирских губерниях по выбору.
В) Помехи и препоны к поступлению в службу со стороны любого лица являются фактом вопиющей государственной измены и покушением на императора и Отечество.
Г) Крестьяне крепостные и экономические, изъявившие желание оружно послужить Отечеству в войсках обычного строю, подлежал призыву на срок в двенадцать лет, по истечении которых пользуются вышеозначенными жалованными льготами.
Д) В боевых действиях выслугу офицерам сих батальонов считать втрое, но со строгим учётом, дабы впоследствии количество генералов не превысило разумные пределы.
– Догоняют, Ваше Императорское Величество!
– Кто и кого? – недоумённо оборачиваюсь к Аракчееву.
– Губернатор следом за нами последовал.
Перевожу взгляд за корму. Ага, точно, длинная шестивёсельная лодка чуть не выпрыгивает из воды, настигая неторопливый караван. Вот настырный! Совсем как французский посланник, прожужжавший все уши криками и мольбами о помощи египетской армии Наполеона. Он и турецкого пашу с собой приводил как доказательство того, что султан ни в коем случае не против прохода русского флота через проливы. И намекал, свинья, будто в противном случае Бонапарт может задуматься о союзе с англичанами. Ну-ну… вот прямо-таки сейчас и бросятся друг к другу в пламенные любовные объятия. С разбегу.
Но посланник, похоже, и сам не верил собственным завуалированным угрозам, потому что продолжал лебезить и прогибаться. Впрочем, это его дело. Пусть хоть наизнанку вывернется и в таком виде по Петербургу бегает, но пока не увижу наличных и не услышу их благородный звон, ни один боевой корабль не выйдет из Севастополя в сторону Египта. Или, на худой конец, можно расплатиться расписками о погашении наших долгов голландским и итальянским банкирам. Они, помнится, уже наполеоновы подданные? Как, ещё не объявлял себя императором? Досадно, право слово, но исправимо – разве не стоит признание сего титула законным каких-то жалких пятидесяти миллионов?
Да, о чём это я? Вроде бы начал о губернаторе, а перешёл плавно на политику…
– Алексей Андреевич, распорядись послать всех визитёров и посетителей к чертям собачьим.
Аракчеев морщится украдкой, когда полагает, будто никто не видит. Очень его коробит моя манера упоминать нечистого, более приличествующая какому-нибудь раскольнику. Вот для них слово «чёрт» не является грубым и бранным, и употребляется столь часто, что поневоле начинаешь подозревать и тех и других в близком родстве. Приходилось по долгу службы присутствовать на допросах старообрядческих начётчиков. После услышанного там ругань босяков в пивной на Миллионной кажется верхом благопристойности.