Батальон они нагнали на окраине Зеелова. На улицах не было никого, ни молодых женщин в нарядных платьях, ни озабоченных домохозяек с хозяйственными сумками в руках, ни бравых мужчин в военной форме. Улицы без людей казались незнакомыми, Юрген не узнавал их. Не было раньше и баррикад, наспех сложенных и перегораживавших улицы. Защитников на баррикадах тоже не было. Узнавание пришло только на привокзальной площади. Вот в этом кафе с выбитыми стеклами они сидели с Эльзой, на этом месте был зал ожидания, где они с Эльзой напряженно вглядывались в табло. С Эльзой… Юрген попытался переключить мысли на что–нибудь не столь тревожащее. Хотя бы на урчание приближающихся русских танков.
Вдруг по пустынным улицам разнесся громкий голос:
— Продержаться еще двадцать четыре часа, и в войне настанут большие перемены! Подкрепление готово. Скоро прибудет чудо–оружие. Пушки и танки разгружаются тысячами. Товарищи, продержитесь еще двадцать четыре часа! Мир с британцами. Мир с американцами. На Западном фронте пушки молчат. Армия Запада идет вам на помощь. Она поддержит вас, героев, мужественно сражающихся на Восточном фронте. Тысячи британцев и американцев предлагают присоединяться к нам, чтобы уничтожить большевиков. Сотни британских и американских самолетов готовы принять участие в сражении за Европу. Товарищи, продержитесь еще двадцать четыре часа! Черчилль уже в Берлине, он ведет со мной переговоры.
Было непонятно, кому принадлежит этот голос: фюреру, диктору радио, подделывающемуся под интонации фюрера, или городскому сумасшедшему. Сути сказанного это не меняло.
Das war der Flughafen
Это был аэропорт. Их поставили на ключевой участок, иначе и быть не могло. Главный столичный аэропорт Темпельхоф — от него до рейхсканцелярии было по прямой не больше четырех километров. Последнее имело особое значение, ведь, по слухам, именно отсюда фюрер мог покинуть Берлин, если бы ситуация стала критической.
Фюрер был в Берлине, это подтверждалось и официальными сообщениями, и рассказами посещавших рейхсканцелярию генералов и офицеров, которые мгновенно распространялись в солдатской среде, и множеством известных каждому опытному солдату косвенных признаков типа повышенного внимания, уделяемого офицерами собственному внешнему виду, и их преисполненного служебного рвения взгляда, такое обычно проявлялось в присутствии высокого начальства. Да что там говорить, присутствие фюрера в Берлине добавляло толику рвения и в их сердца: за фюрера и рядом с фюрером они готовы были сражаться до конца. Единственное, что вызвало их разногласия, — это спор о том, следует ли фюреру покинуть Берлин в критической ситуации, чтобы возглавить борьбу в другом месте. Если бы они могли покинуть Берлин вместе с фюрером, они бы единодушно сказали «да». Но они–то были в Берлине, и им суждено было остаться здесь навеки…
Они пришли туда на рассвете. Вместо утреннего кофе им зачитали очередной приказ, это стало входить в нехорошую традицию. «Оборонять столицу до последнего человека и последнего патрона… Борьба за Берлин может решить исход войны…Драться на земле, в воздухе и под землей, с фанатизмом и фантазией, с применением всех средств введения противника в заблуждение, с военной хитростью, с коварством, с использованием заранее подготовленных, а также всевозможных подручных средств». И все такое прочее. Юрген не особо вслушивался. Не учите меня сражаться, думал он, лучше подбросьте патронов. С патронами дело было швах.[87] С едой тоже.
Все сухие пайки, все, что можно было съесть, они давно съели. Когда не можешь восстановить силы сном, приходится подкреплять их дополнительной едой. Или шнапсом с вином. Во время сорокачасового марша от Зеелова до Берлина шнапс был их единственным подспорьем. Потом они, презрев законы и уставы, вломились в оставленные жителями дома, выбив прикладами дверные замки, и выгребли все съестное. Они ели на ходу, потому что если бы сидели, то мгновенно бы заснули, отяжелев от съеденной корки хлеба. На липах, стоящих вдоль дороги, покачивались тела повешенных солдат. Они их нисколько не устрашали. Это были не мародеры. Это были дезертиры, на груди у каждого болталась табличка с надписью типа: «Я был трусом и не хотел сражаться». Они не были дезертирами. Они были готовы сражаться. И они ничего не боялись.
За едой они отправились всем отделением, за исключением караульных. Все роли были строго определены. Юрген с его обер–фельдфебельскими погонами олицетворял закон и Вермахт, Граматке отвечал за интеллигентные переговоры, Красавчик — за обаяние, Гартнер — за возможные натуральные обмены, Брейтгаупт — за силовое давление. Поиски затянулись, но зато они смогли хорошо изучить окрестности и узнать все последние столичные новости.