— Ему сегодня крепко досталось, — извиняющимся голосом сказал Красавчик.
— Гомики вообще слишком чувствительны, — сказал санитар, — не понимаю, зачем их берут в армию.
— Мы тоже не понимаем, — сказал Красавчик.
— Многого не понимаем, — подтвердил Юрген.
Они с Красавчиком друг друга поняли. Вайнхольд с Кинцелем были хорошими товарищами, но речь была не о них.
Они подошли к какой–то яме. В ней лежали окровавленные бинты, какие–то серые лохмотья, бывшие сегодняшним утром военной формой, распоротый сапог, аптекарские пузырьки.
— Вываливайте, — сказал санитар и первым бросил принесенную ногу, — братская могила, — сказал он на обратном пути, — если дело так дальше пойдет, то у нас и такой может не оказаться.
— Если бы ты сказал: у вас, я бы дал тебе в морду, — сказал Красавчик.
— Под одним богом ходим, — ответил санитар. — У тебя что с плечом?
— Царапина.
— Умирают и от царапины. Пошли к фельдшеру, я проведу вне очереди.
— Да идет он!.. Не хочу. Царапина. Первый раз, что ли.
— Я твоего желания не спрашиваю. Идем!
— Иди, — сказал Юрген, — дело говорит.
— А как же корыто? — спросил Красавчик.
— Я отнесу.
Красавчик вернулся минут через пятнадцать со свежей перевязкой. Зальм уже лежал на операционном столе, в отключке после укола морфия. В корыте лежала распоротая брючина. Они ничем не могли помочь старине Зальму. И они побрели к траншее.
Они заняли один из блиндажей, потеснив солдат первой роты. Потеснив — громко сказано, в этой тесноте зияли бреши.
— Командир батальона майор Фрике приказал объявить вам благодарность за стойкость в бою, — торжественно начал Гиллебранд, когда они собрались все вместе.
— Мог бы и лично нам объявить, — сказал Юрген Красавчику, не особо понижая голос, — а заодно Толстяку Бебе, Зальму и Кинцелю.
— Ему западло, — ответил Красавчик.
— Тут только что прозвучали имена наших храбрых товарищей — рядовых Бехтольсгейма, Зальмхофера и Кинцеля, — выхватил Гиллебранд, посчитавший за лучшее пропустить остальное мимо ушей, — командир батальона майор Фрике приказал мне составить представление для внесения дополнений в характеристику военнослужащих в личном деле, что имеет определяющее значение при вынесении решения по вопросу о прохождении военнослужащим испытания в рамках программы… — Он и сам понимал, что несет околесицу, поэтому поспешил закончить речь бодрым возгласом: — Так давайте вместе составим формулировки будущих представлений! — Он достал из кармана кителя маленькую записную книжку в кожаном переплете, вынул из нее тонкий, острозаточенный карандаш, приготовился записывать. — Кинцель… — он вопросительно посмотрел на лежавших на нарах солдат, призывая их высказываться.
— Вызвался быть санитаром, спас жизнь раненого товарища, получил тяжелое ранение, — сказал Вайнхольд.
— Прекрасная формулировка! — воодушевленно воскликнул Гиллебранд, быстро заполняя страничку записной книжки какими–то непонятными письменами, как древними рунами. — Почти столь же прекрасная, как сам рядовой Кинцель. Я думаю, что после такого подвига майор Фрике будет ходатайствовать перед верховным командованием о признании рядового Кинцеля прошедшим испытание, с возвращением ему звания фельдфебеля и переводом в регулярную часть Вермахта.
— О–ля–ля, — тихо сказал фон Клеффель, — aller Anfang ist schwer.[20]
— Зальмхофер, — с некоторым сомнением сказал Гиллебранд.
— Зальм — герой! — провозгласил фон Клеффель. — Он стрелял, я сам видел.
— Стрелял… — с еще большим сомнением сказал Гиллебранд.
— Прицельным огнем уничтожил двадцать солдат противника, в числе первых бросился в прорыв, — предложил свой вариант Ули Шпигель.
— Отличная формулировка! — воскликнул Гиллебранд, строча в записной книжке. — Как вы сказали? Прорыв?
— Так точно, герр оберст, прорыв! — твердо ответил Ули Шпигель.
— Отлично. Так и запишем. Бехтольсгейм…
— Остался в строю, невзирая на ранение и большую потерю крови, под убийственным огнем противника подносил товарищам боеприпасы, — сказал Ули Шпигель, он вошел во вкус.
— Превосходно! У нас есть еще один герой, оставшийся в строю после ранения, — Гиллебранд посмотрел на Красавчика.
— Царапина, — ответил тот, — и я не герой.