— Здесь становится жарко, — тихо сказал Павел, — ну, давай вперед, короткими перебежками — и без глупостей.
Первейшей глупостью было оставаться на высоте. Юрген без дополнительных понуканий перебрался через бруствер и бросился вперед. Просвистела пуля, он упал на землю. Выдохнул, вскочил, пробежал шагов десять. Опять просвистела пуля — опять упал, запоздало сообразив, что уж коли просвистела мимо, так, значит, мимо, чего и падать. А еще сообразил, что это не по нему стреляют, что это шальные пули от боя, идущего по обеим сторонам. А от шальной пули как убережешься? Она же шальная. Бежишь ты во весь рост или на земле лежишь, затаившись, она тебя найдет, если захочет. Так что лучше не искушать.
И Юрген во всю прыть помчался к дороге, нырнул в спасительную глубину придорожной канавы. Через пару минут рядом с ним плюхнулся Павел.
— Здоров ты бегать, — сказал он, тяжело отдуваясь, — а теперь — бросок через дорогу. Резко. Эх, черт, как на блюдечке будем!
— Им сейчас не до нас, — сказал Юрген.
— Кому — им?
— Да всем.
— Тоже верно. Ну, давай.
Юрген рывком взметнулся на дорогу, кувыркнулся, в который раз помянув недобрым словом длинные полы шинели, и скатился в канаву с другой стороны.
— Ловко, — одобрительно заметил Павел, — теперь самое опасное — последние метры.
— Почему самое опасное?
— Так получается. Смотришь: вот они, свои, совсем рядом, рукой подать. Ну и припускаешь, как лошадь к дому. И об опасности забываешь, кажется, что если товарищи рядом, то они тебя защитят, прикроют. Тут–то пуля тебя и достает.
— Так рассказываешь, будто с тобой было.
— Нет, не со мной. Друг у меня так погиб. У меня его радостная улыбка, последняя, вот тут, — он ударил кулаком по левой стороне груди, — и тут, — он постучал по лбу.
— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, — сказал Юрген.
Сказал и сам удивился — откуда взялось?
— Правильно понимаешь, товарищ.
Тут уж Павел удивился непроизвольно вырвавшемуся «товарищ». Они посмотрели на озадаченные физиономии друг друга, усмехнулись и одновременно перевели взгляды на лес.
Отсюда, вблизи, уже не казалось, что лес почти вплотную подступает к дороге. «Почти» составляло метров тридцать–сорок. Все деревья в этой полосе были спилены, лишь пеньки торчали. Стволы деревьев пошли, наверно, на строительство укреплений на высоте, а ветки сожгли. Кусты тоже вырубили, виднелась лишь чахлая прошлогодняя поросль. Зато лес прямо перед ними был густой, с буйно разросшимся подлеском, в котором угадывалось несколько пробитых проходов. С десяток рухнувших елей, перебитых снарядами где посередине, где почти у самого основания, надежно скрывали от взглядов то, что было в лесу. Слева, метрах в двухстах, была поляна, на которой разместилась батарея, бившая по немецким позициям. На прогалине справа высился вал свежевырытой земли, из–за него одна за другой взлетали вверх мины.
— Нам сюда, — сказал Павел, показывая рукой на лес перед ними, — держись вплотную за мной, мало ли что.
Так, гуськом, они и вбежали в прорубленный в подлеске туннель и через несколько шагов оказались в окружении товарищей Павла, таких же, как он, солдат без всяких знаков различий, небритых и расхристанных, всех возрастов, от желторотых, даже по меркам Юргена, юнцов до дядек лет под пятьдесят.
— Колотовкин, живой! — слышалось со всех сторон.
Юрген даже подумал, что за давностью лет он подзабыл русский язык или что–то в нем за эти годы изменилось, что слово «живой» означает сейчас «привет».
На Юргена поначалу никто не обращал внимания. Наконец кто–то спросил:
— Твой?
— Мой, — с гордостью ответил Павел, — приказано в тыл отконвоировать. Эй, фриц, хенде хох! То есть руки за спину, шаг вправо, шаг влево — попытка побега, прыжок на месте — провокация, стреляю без предупреждения.
Юрген не понял, что в этой тираде вызвало бурный общий смех. Он заложил руки за спину и тут же подумал, что это была ошибка. Но никто не заметил этого, все еще пуще рассмеялись. Что–то уперлось в спину Юргену. Штык, догадался он.
— Вперед, — скомандовал Павел.
— Форвертс, — донеслась подсказка из толпы.
По мере того как они углублялись в лес, тот наполнялся людьми, шалашами, палатками. Все сильнее заглушали отзвуки идущего боя самые что ни на есть мирные звуки: стук топора, потрескивание еловых веток в горящих там и тут кострах, смех сидящих вокруг них солдат, ржание лошадей. Кто–то тихо напевал песню, в которой Юрген не понял ни слова. Он с любопытством посмотрел на певца. Круглое, как циркулем очерченное лицо, узкие щелочки раскосых глаз, редкие волосинки по низу скул. Юрген таких и не видал. Как–то через их деревню проехали башкиры, дикие люди, сказал тогда отец, но это был не башкир. А вот еще один, и еще, отмечал про себя Юрген. Скоро все лица вокруг слились в одно.
Они вышли на большую поляну, на которой стояли в ряд разномастные палатки. На краю дымили две полевые кухни, их ни один солдат ни с чем не спутает. Крышка бака на одной из кухонь была откинута, над ней возвышался солдат и длинным черпаком с видимым усилием размешивал содержимое. Юрген втянул носом воздух. «Каша с мясом», — определил он. Какая каша, осталось загадкой. Да какая б ни была, проурчал желудок.
Чуть впереди и сбоку стоял какой–то мужчина и презрительно поплевывал сквозь зубы. Юрген и не обратил бы на него внимания, но это было первое европейское лицо после множества азиатских. Выражение на лице было наглым и хищным, фигура расслабленная, ремень приспущен для форсу, на ногах — кожаные сапоги, похожие на немецкие офицерские. «Урка, да к тому же мародер», — безошибочно определил Юрген. Интернациональный тип.
Они уже проходили мимо мужчины, когда тот вдруг сделал шаг вперед и больно ударил Юргена ногой по голени, и еще раз, истерически выкрикивая:
— Ах ты сволочь фашистская!
Первый удар Юрген пропустил от неожиданности, второй стерпел из чувства самосохранения, но мужчина занес ногу для третьего. Кровь ударила Юргену в голову, мгновенно вытеснив все здравые соображения, тело развернулось, ноги вцепились в землю, пальцы сами сжались в кулак, рука согнулась для удара, короткий замах — и вот уже кулак летит в то место, которое у всякого приличного солдата скрыто пряжкой от ремня.
Павел перехватил его еще на дальних подступах, сжал запястье так, что пальцы враз онемели и кулак рассыпался безвольной пятерней. А Павел, используя руку Юргена как опору, продлил движение и резким ударом локтя сбил нападавшего с ног.
— Ты бы, Свищ, на передовой так геройствовал! — воскликнул Павел. — Что–то я тебя там не видел! Или опять живот скрутило?
— Скрутило, — ответил Свищ, медленно поднимаясь, — не знаешь, каково это? Могу дать прочувствовать, — он вперил в Павла ненавидящий взгляд, — это когда кишки из распоротого брюха медленно вытягивают и на руку наматывают.
— Стоять! Смирно! Что за драка? — раздался начальственный голос.
Das war ein Jude
Это был еврей. Юрген никогда не видел живого еврея. То есть в Гданьске, может быть, и видел, но в памяти не отложилось. Дети безразличны к национальным различиям, они начинают замечать их, когда на этом акцентируют внимание родители. Вольф–старший не акцентировал. Когда же Юрген дозрел до собственных умозаключений и, лишенный отцовского влияния, стал пристальнее вглядываться в окружающий мир, евреев в нем уже не было. Но разговоров хватало, как и пропагандистских фильмов. В детдоме ими плешь проели. «Германия — форпост борьбы с всемирным еврейским заговором». Евреи правили всюду — в Америке, Англии, Франции и Советском Союзе. Западные страны были для Юргена такой же абстракцией, как и евреи, они легко складывались в образ врага. Да и отец, выступая в клубе, клеймил их теми же самыми словами: засилье банковского капитала, нещадная эксплуатация, упадническая культура, ложные ценности. Капиталисты всего лишь обрели национальность. Но нацистские пропагандисты приписали еврейскую национальность к комиссарам, своими устами порушив в сознании Юргена возведенное ими стройное здание. В комиссарах, чай, он понимал побольше ихнего. Комиссар в буденовке с большой красной звездой, в шинели с тремя горизонтальными красными полосами на груди был героической фигурой. Доблестный командир Красной армии и комиссар сливались воедино. Когда они играли в детстве в войну, главным командиром был комиссар. Юрген был комиссаром. Сталин был комиссаром, всегда на самых опасных участках. Комиссаром в сознании Юргена был и отец. Они не были евреями. Все вранье!