И вот — еврей. Под фуражкой с зеленым верхом, под добротной габардиновой гимнастеркой, под наброшенной на узкие плечи шинелью с никогда не виденными погонами, с одной звездочкой, скрывался еврей. Юрген определил его сразу и безошибочно, уроки расовой чистоты не пропали даром. Крупный нос загибается на самом кончике «еврейской шестеркой». Лицо худое, с впалыми щеками, а уши большие, мясистые и оттопыренные. То же и губы, как бы вывороченные. Тяжелые веки, тяжелый взгляд. Бог, подумал Юрген.
— Гражданин майор! — воскликнул Павел, вытягиваясь в струнку. — Рядовой второй роты Колотовкин! Согласно приказу этапировал в тыл захваченного мною пленного. Предотвратил попытку самосуда.
— Фашиста пожалел, — сказал Свищ.
— Молчать, мразь! Лежать! Свищ рухнул ничком на землю.
— Вторая рота, — протянул майор, — достойно дрались. Потери большие?
— Человек двадцать…
— Небольшие.
— …осталось, — докончил Павел.
— А ты без единой царапины, — сказал майор, обводя Павла подозрительным взглядом, — повезло…
— Это как посмотреть, — буркнул тот, — по сравнению с теми, кто там навсегда остался, — он махнул рукой в сторону высоты, — конечно, повезло.
— Отставить разговорчики! Как пленного взял?
Павел слово в слово повторил свой давешний рассказ. На этот раз прозвучало неубедительно, это даже Юрген понял. А майор так и вперился в лицо Павлу. Тот не выдержал, отвел взгляд.
— В глаза смотреть! — взвизгнул майор.
— Да он сам в том рве заховался, герой! — раздался голос снизу.
— Молчать!
Майор на мгновение отвлекся, и Павел вырвался из паутины его взгляда, опустил голубые шторки на глаза, майор как ни бился, не пробился.
— Пленного обыскал? — спросил майор, оставив свои попытки.
— Знамо дело, обыскал, — расслабился Павел, — своя шкура дороже. Пырнет исподтишка.
— Хорошо. Возвращайся в расположение роты. Павел с тоской посмотрел на полевую кухню, где кашевар оделял кашей штабных и дежурных, потом повернул голову в сторону дороги, откуда порывом ветра донесло звуки непрекращающегося боя, тяжело вздохнул.
— Есть возвратиться в расположение роты.
Он отдал честь, четко повернулся через левое плечо, отчеканил три шага и затем, отбросив воинский устав, медленно побрел, как крестьянин, возвращающийся с поля после длинного трудового дня. Штык блестел, как вилы.
Но майор Яхвин уже не смотрел в его сторону. Он шарил глазами по небольшой очереди у полевой кухни, по устроившимся на поваленном дереве солдатам с мисками в руках. Потом ударил ногой в бок лежащему Свищу.
— Вставай, падаль! Быстро разыскать сержанта Гехмана!
Свищ вскочил, бегло огляделся и порскнул в заросли кустов, за которыми просматривалась еще одна группа обедавших солдат.
— Битте, — сказал майор Яхвин Юргену и сделал приглашающий жест в сторону большой палатки.
От кустов, спотыкаясь на каждом шагу и путаясь в длинных полах шинели, бегом приближался приземистый мужчина с пустой алюминиевой миской в одной руке и ложкой в другой. Три узкие лычки на погонах, черные волосы низко спускались на лоб и перетекали в начинающуюся от самых глаз густую щетину, полные губы маслено блестели, шинель топорщилась над ремнем и опадала широкими складками ниже, от чего фигура была похожа на бабью.
— Товахищ майох, сехжант Гехман… — хрипло доложил он, останавливаясь перед Яхвиным и отдавая честь рукой с зажатой в ней ложкой.
— Приведите себя в порядок, сержант! — оборвал его майор. — А то вас не отличить от этого немецкого замухрышки, — добавил он мягче.
Юрген в душе обиделся, не столько на непонятного, но пренебрежительно звучащего «замухрышку», сколько на уподобление этому, черт подери, еврею. Сержант, спохватившись, засунул ложку за голенище сапога, одернул шинель, вытер тыльной стороной ладони губы. Губы по–прежнему блестели.
— Битте, — повторил майор.
— Kommen, — сказал сержант, откидывая полог палатки.
«Dolmetscher, [2]— сообразил Юрген, — так даже лучше, будет время подумать, прежде чем отвечать на вопросы».
В палатке у дальней стены — походная кровать, аккуратно заправленная, справа — лежанка из еловых веток, на которых лежали тощий тюфяк и одеяло. От них исходила тошнотворная вонь, забивавшая запах веток. Небольшой раскладной стол, раскладной стул с брезентовым сиденьем и два чурбака, заменяющих табуретки. Майор показал на них рукой и подошел к стопе лежащих один на другом чемоданов с грубыми металлическими уголками. Сквозь прорехи грязно–коричневого дерматина просвечивала фанера, у ременных ручек с одной стороны были приделаны металлические ушки, замкнутые навесным замком, с другой — белели нанесенные мелом цифры. Майор выдернул чемодан с цифрой 2, поставил его на верх стопы, достал ключ, отомкнул замок, откинул крышку. Чемодан был забит картонными папками с тесемочными завязками. Когда майор, порывшись в чемодане, достал одну из них, Юрген углядел напечатанную надпись: «Личное дело. Хранить вечно». Еще что–то было написано от руки над тонкими горизонтальными линиями, этого Юрген уже не смог прочитать. Майор раскрыл папку, быстро проглядел лежавшие в ней бумаги, что–то написал, пристроив папку на чемодане. И лишь вновь заперев замок и положив ключи в карман, он оборотился, наконец, к Юргену.
— Имя? — спросил он.
— Юрген Вольф, — ответил Юрген.
— Name? — одновременно с ним произнес сержант.
«Черт подери! — воскликнул про себя Юрген. — Подумал, называется».
Майор не заметил оплошности. Сержант же был занят вписыванием имени в протокол допроса.
— Рядовой? — сказал майор.
— Soldat? — сержант добавил вопросительной интонации.
«Ein, zwei, drei», — отсчитал про себя Юрген и ответил:
— Mannschaften.
— Рядовой состав, — перевел сержант. Так дальше и протекал допрос.
— Часть? — спросил майор.
— Пятьсот семидесятый испытательный батальон, — не стал запираться Юрген.
— Что такое испытательный?
— Himmelfahrtskommando, [3]— ответил Юрген и пояснил: — Strafbataillon.
Тут майору даже перевода не потребовалось.
— У вас тоже есть! — оживился он. — Состав? Проштрафившиеся военнослужащие?
— Есть и такие. Я не такой. Я в тюрьме сидел. Рабочий.
— Противник нацизма? — Майор Яхвин все больше воодушевлялся. — Коммунист?
Противник ли он нацизма? Юрген никогда не задумывался над этим. Вернее, он никогда не ставил перед собой этот вопрос в такой прямолинейной простоте. Да, он не заходился криками восторга на нацистских парадах, не вопил истошно «Хайль Гитлер!», ему претила навязчивая нацистская пропаганда и он ненавидел гестапо, отобравшее у него отца и высосавшее все жизненные силы из матери. Но он не был противником этой системы, ведь противник — этот тот, кто борется против, так он понимал это слово. А он не боролся. Он просто жил внутри этой системы, жил наособь, он — сам по себе, нацисты — сами по себе. Жил как миллионы других немцев, которым судьба определила Германию конца тридцатых — начала сороковых годов двадцатого века как место и время жизни и которые отнюдь не сетовали ни на это место, ни на это время, а многие так и наслаждались этой жизнью, полагая, что она намного лучше, чем за двадцать лет до этого. По крайней мере, полагали до прошлой зимы.
— Нет, — ответил Юрген на первый вопрос и сразу на второй: — Не коммунист.
— Социал–демократ? — поскучнел Яхвин.