А кровавая цепь, расхлестываясь во все стороны, разматывалась с бешеной скоростью и неслась дальше. Вот штрафник в телогрейке беспомощно повалился на брусчатку, пытаясь спастись от жуткого цокота пуль, высекающих искры о камни. Будто дьявол скачет по берлинской площади, ударяя по брусчатке подкованными копытами.
Пронесет, пронесет!.. Только бы!.. А-а-а!.. Истошный вопль огласил площадь. Это вжимавшегося в площадь бойца полоснула наискось безжалостная очередь. Будто пилой провела по ногам, зубьями вырвав клочья мяса и мышц, заставив несчастного завизжать от боли, зареветь нечеловеческим голосом и покатиться по площади, дергаясь в конвульсиях, подтягивая и беспомощно волоча перебитые ноги.
Со стороны афишной тумбы вверх, в сторону третьего этажа, полетели одна за другой гранаты-«колотушки». Первая угодила в стену между оконными проемами и, отскочив, упала под цоколь здания. Осколки от ее взрыва едва не задели Капустина и его бойцов, уже подбегавших к стене дома. Второй бросок оказался точен. Граната нырнула в оконный проем, из которого вел огонь вражеский пулеметчик. Огненно-пылевая взвесь и дымное облако взрыва вспучились наружу.
– Впере-о-од!!! – закричал Аникин, бросаясь в сторону здания.
Ему казалось, что это он, несмотря на все усилия, остается на месте, а прыгающая громада дома, раскачиваясь и стремительно увеличиваясь, несется на него, чтобы раздавить и размазать по мостовой. Он будто опережал собственный голос, и тот раздавался где-то позади, толкая его в затылок и лопатки.
– Впере-о-од!.. Впере-о-од!!!
Глава 2
Берлинская сирень
I
Через несколько секунд пулемет залаял снова. Но этих нескольких секунд было достаточно, чтобы Аникин, Липатов и Климович, подхватив за руки и ноги корчившегося посреди площади раненого, опрометью добежали до угла дома-корабля. Здесь образовывалась спасительная мертвая зона, куда не долетали вражеские пули. Пользуясь этим, тут скучковались бойцы из отделения Капустина. Среди них взгляд Аникина вдруг выхватил Безбородько.
– А ты здесь откуда?! – удивленно воскликнул взводный, дергая бойца за тщедушное плечо.
– Оттуда, товарищ командир… – Парнишка, очумело поведя расширенными от испуга глазами, махнул рукой в сторону одноэтажного домишки с крышей, развороченной снарядом или гранатой, выпущенной из «фаустпатрона». Со стороны дома-корабля его буквально секло очередями. Такое внимание фашистов наглядно объяснялось: стены этого уже полуразрушенного строения немного выдавались вперед из череды сараев и построек, обсаженных уже вовсю зазеленевшими деревьями. Укрываясь за стенами домишки и за деревьями, бойцы вели ответный огонь по немцам на этажах.
– Шевердяев?! – крикнул Андрей, указывая в сторону домика.
Безбородько часто-часто, с усердием закивал головой, что, мол, «да-да… именно они…»
– А здесь чего?! – спросил Аникин, оглядываясь назад, на площадь.
Отсюда казалось, что здание станции отстоит непомерно далеко. И как это им удалось пересечь это пространство, на котором рогатый отбивал чечетку своими коваными копытами?
II
– Вода!.. – кричал в ответ Безбородько. – Вода нужна…
– Чего? – не понял Аникин.
– Вода, товарищ командир… У первого номера пересохло в горле… И мою воду товарищ первый номер всю выпил…
– Кокошилов, что ли? Вот едрена корень… – выругался Аникин. – Я этому первому номеру печенки высушу, а не только горло. Как он додумался в этом пекле за водой тебя гонять!..
– Да не он… товарищ командир… – горячо заступился за старшего Безбородько. – Это я сам вызвался… И еще это… патроны тоже…
– Вот черт… – Аникин, сплюнув, отстегнул флягу с ремня, опоясывающего телогрейку. – Держи, малеха вроде еще осталось… А патронов, скажи Кокошнику, у нас нет. Там все патроны…
Аникин стукнул ребром ладони по каменной кладке высокого цоколя высокой громадины дома, как бы показывая, где искать боеприпасы.
– Так точно, товарищ старший лейтенант… – обрадованно, схватив командирскую флягу с водой, крикнул боец.
Мельком оглянувшись через плечо и оценив обстановку, Безбородько припустил по диагонали в сторону высоких кустов, на зеленых ветвях которых как-то непривычно выделялись цветные кляксы. Аникин не сразу сообразил, что это самая обыкновенная сирень, распустившая белую и сиреневую пену своих кистей.
Вид цветущей сирени каким-то озарением осветил самую потаенную глубину мыслей Аникина. Сирень… Словно из другой, не его, а чьей-то чужой, жизни всплыло вдруг воспоминание – яркое, душистое, пахнущее волнующими ароматами.