«Не удался я ростом, потому что лупили меня как собаку, когда за руку в чужом кармане ловили», — вспомнилось ему. Переложив документы и бумаги Пугачева в свою полевую сумку, Колобов завернул часы в обрывок гимнастерки, положив сверток в планшетку Андрея, и направился к братской могиле.
— Неужто вы и часы хотите вместе с ними захоронить? — с явным сожалением спросил подошедший шофер.
— Пусть лежат вместо них самих. Они всегда с людьми были, — тихо сказал Николай.
— Тогда, конечно, все правильно, — понимающе вздохнул шофер.
Они подошли к братской могиле, которую бойцы медлили засыпать, ожидая разрешения своего командира. Николай нагнулся, и вновь возникло перед ним сухое остроносое личико с юркими, все замечающими глазами и чубчиком, высовывающимся из-под шапки-ушанки. Он бросил в могилу вместо горсти земли планшет. Отвернувшись, махнул похоронщикам рукой и, отойдя в сторону, сел прямо на снег, бездумно глядя на скованную льдом речушку и тихий зимний лес.
…Минут через десять работа была закончена, и похоронная команда двинулась дальше. За ними остался невысокий холмик свежей земли и торчащая из него доска от разрушенного моста. На ней химическим карандашом — имена и звания захороненных.
А команда Колобова влилась уже в поток спешащих вслед отступавшим немцам войск. Они шли вперед, на запад, как к тому и призывали надписи на плакатах, расклеенных вдоль всех фронтовых дорог, ведущих на Берлин.
И. Толстой
ЛЮДИ В КИРАСАХ
Повесть
Живым и пившим бойцам и командирам
2-го офицерского штрафного батальона
посвящается
Часть первая
Февральские сумерки уже давно скрыли горизонт и телефонные столбы вдоль шоссе, затушевали заросли бурьяна у дороги, и только тропу, по которой шел человек, еще можно было рассмотреть вблизи. Но и ее поднявшаяся легкая поземка затягивала мелким, колючим снегом.
Рядом тьма стояла плотной стеной, а впереди вспышки ракет и веера трассирующих пуль полосовали приближавшуюся линию фронта. Стремительные вначале, в вышине они замедляли движение, потом, на излете, двигались толчками и наконец гасли, будто втыкались в черно-фиолетовый бархат неба. Проходило несколько секунд, и ухо путника улавливало слабый звук выстрелов.
Поодаль, справа, красными зарницами полыхали орудийные вспышки, и тогда на их фоне виднелись очертания небольшого хуторка: купы деревьев, крыши нескольких хат, длинная шея колодезного журавля.
Хотя и близилась ночь, человек не торопился и несомненно держал путь к этому утонувшему в снегах жилью, где до войны, как он знал, была одна из бригад колхоза «Большевик».
Едва путник приблизился к крайнему двору, как залаяла собака. Он постоял, опасаясь входить в калитку, и тут же услышал, как скрипнула наружная дверь хаты. Видимо, его ждали. Прокуренный стариковский голос спросил:
— Кто там?
— Свои… — негромко ответил человек.
Темная фигура в кожухе и шапке с отвисшими ушами отделилась от двери и, поскрипывая валенками по снегу, подошла к калитке.
— Кто такой? Не узнаю…
— От Петра Мартыновича я. Картошки бы выменять… Не найдется?
— A-а, поищем такого добра. Заходьте…
Человек пересек двор, переступил, нагнувшись, порог и вошел в хату. Тотчас же его охватило тепло опрятного жилья, вкусный запах ржаного хлеба и едва уловимый аромат не то чебреца, не то полыни, державшийся, наверное, еще с лета. Большая горница была погружена в темноту, и только на столе, в углу слева, горел каганец, выхватывая из тьмы стол, накрытый клеенкой, с книгой и очками на нем. Хозяин, белоусый, костлявый старик, придерживая сползавший кожух, взял каганец и осветил пришедшего. Колеблющийся свет прорисовал прямой нос, сросшиеся брови и мягкий подбородок, заросший щетиной. Старик с минуту строго рассматривал гостя, потом лицо его подобрело.
— Никак товарищ Сушко? — спросил он удивленно.
— Он самый, — тоже удивился гость и подал, как было условлено, две коробки спичек без этикеток.