— Беда не только в щепках. Есть еще одна сторона, — продолжил Алексей мысль Валентина, — моральная. Ведь ты учти: люди стремились сюда, к нашим, искренне верили, что «меч им снова отдадут», вернут на фронт, а их, пожалуйста, — за проволоку. Да иной, побывав на допросах, подумает: «Зачем же я сюда шел?». А то и вовсе побоится. Убить веру в то, чем жил, — вот что очень страшно, Валька!
— Ну, слава богу, таких мало. Это, Леша, удел гнилой интеллигенции, вроде нас с тобой, которая извечно ломала голову над смыслом бытия. Посмотри вокруг: многие ли задумываются над этим? Для них все обстоит куда проще: надо, — значит, надо. Что, Васька терзается этими мыслями? Или Анохин? Да им лишь бы во «вральне» поболтать, в очко поиграть.
— Мы не знаем, что они думают. К тому же молчат не все. Ты и сам видишь, что в бараке каждый день до хрипоты спорят. Ты и сам не прочь иногда…
— Правильно, спорят, — перебил Валентин. — Только о чем? Ругают следователей, дураков-начальников, по вине которых они якобы тут очутились. А против проверки никто же не возражает. Считают это делом совершенно нормальным. Вот что достойно внимания, а ты говоришь «спорят».
— Да, тут ты прав. Но все равно не все так думают. Я, например, слышал, что Туров…
Валентин перебил:
— Турова другой меркой мерить надо. Мужик он умный и болтать языком попусту не будет.
— Как он попал сюда? Единственный подполковник на весь лагерь. Говорят, командиров частей держат где-то на Лубянке?
— Не знаю. Слышал только, что к тому моменту, как попал в окружение, он уже не командовал полком, а был куда-то командирован. Ему якобы удалось доказать это. Сомневаются, что он вообще подполковник. Но это — разговоры одни. Сам он с нашим братом не очень-то откровенен. Но мне нравится: и прост, и в то же время по плечу не похлопаешь, на «ты» не назовешь.
— Да, ребята его уважают. Начальник, говорят, и тот с ним считается.
— Еще бы! За спиной Турова ему с нами и забот нет, — заметил Валентин.
Он хотел еще что-то добавить, но в это время в дверях показался человек, и Валентин замолчал. Вошедший заметил Алексея и Валентина и в знак приветствия поднял сжатый кулак. Бухаров улыбнулся, помахал в ответ рукой.
— Замечаю, вы большие приятели, — сказал Алексей.
— А как же, — иронически протянул Валентин. — Как кошка с собакой. Еще до войны изредка встречались.
— Оригинальная личность, — продолжал Алексей, надеясь вызвать Валентина на разговор.
— «Большой оригинал», как говорил Иван Александрович Хлестаков. Знаешь, есть такие: легко с ними сходишься, еще легче расходишься, если услугу окажут, благодарности не надо — не обидятся, в глаза плюнешь — проморгаются, в драку не полезут. Таким он был до войны. А при немцах знаешь, кто он был? Крупнейший спекулянт! Король черного рынка. Десятками тысяч ворочал. Мало того: в газетенках немецких пописывал, хвалил порядки, при которых разрешается «свободное предпринимательство». Так что, брат, перед тобой — идейный спекулянт!
— А откуда тебе все известно? — спросил Алексей.
— Люди рассказывали, когда я в нелегальном госпитале лежал у профессора Мещанинова. Там у меня много знакомых было. Я же сам харьковский.
— Интересно, ты бы сказал об этом следователю? — вдруг без всякой связи с предыдущим спросил Валентин.
— Непременно, — решительно ответил Алексей. — Я бы сказал, — промолвил он снова после раздумья.
— А я подожду. Я ему свою проверку устрою, — сказал Валентин и поднялся.
Они вышли во двор.
Человек, о котором они говорили, носил странную фамилию — Беда. Выдавал он себя за артиста (потому и кличку получил такую). Только Валентин знал, что был он обыкновенным администратором одного из харьковских театров. Круглое, холеное лицо, пушистые усы, за которыми он старательно ухаживал, мягкие манеры и предупредительная улыбочка делали его заметной фигурой в лагере. Для своих тридцати лет он был несколько полноват, но весьма подвижен. Он никогда не употреблял бранных слов, избегал говорить «ты», особенно людям малознакомым, и, пожалуй, относился к той немногочисленной группе лагерников, для которых заключение было далеко не худшим поворотом судьбы.
Бухаров, зная в общих чертах прошлое Беды, ненавидел его, иногда он не мог удержаться, чтобы не подкусить Артиста. Но это никогда не выводило Беду из обычного равновесия, на что, впрочем, были свои причины.
Когда началась война, Беда разделил судьбу многих молодых людей: он был мобилизован, немножко воевал, попал в окружение, потом пробрался в Харьков и занялся «коммерцией». Жилось ему неплохо: через его руки проходило немало ценностей, оставлявших в его кармане тысячи марок и рублей. И возможно, что он еще долго не задумывался бы над своей судьбой, если бы не одна история.