— Почему набросились с угрозами на своего командира? — строго спросил Андрей.
— Так он же сам меня оскорбил. Лицо мое ему, видите ли, не нравится.
— Третьего дня я уже беседовал с вами. Вы обещали вести себя сдержаннее и я вам тогда поверил.
— Я слово свое держу, товарищ лейтенант. С того раза никого первым не задевал. А оскорблений никогда не прощал и прощать не буду. И этому не спущу…
— Не «этот», а ваш непосредственный начальник, командир отделения.
— Да какой из него командир?! Показушник он, весь насквозь фальшивый, как крапленая карта. Неужели не видите?..
— Все это слова, Фитюлин, ваши эмоции. Что-либо конкретное против вашего командира отделения вы можете сказать? Нет? Так в чем же дело? Кроме того, даже если вы считаете его действия неправомочными, вы обязаны обжаловать их по команде. На фронте за такие штучки вы пошли бы под трибунал… словом, буду ходатайствовать о вашем возвращении в колонию.
Возле недавно подъехавшей полковой кухни затрубил горнист, приглашая роты на обед.
— Так что же мы с вами решим, Фитюлин? — еще раз глянув в лицо солдата, спросил Пугачев.
Славка подавленно молчал, опустив голову. Потом едва слышно осевшим голосом проговорил:
— Вы мне еще раз поверьте, товарищ политрук. Ну, в последний раз. Слово даю, исправлюсь.
После долгой паузы Пугачев решил:
— Будь по-вашему. В последний раз. Идите на обед. — И, глядя на удаляющегося бойца, сказал Колобову: — Красовский тоже хорош. Пусть после занятий зайдет в канцелярию.
Обеденный перерыв сократился до получаса. Майор Терехин приказал уплотнить последний день учебы до предела. Близился уже вечер, а интенсивность занятий не ослабевала. Штрафники учились далеко и точно метать гранату, быстро окапываться под огнем противника, ползать по-пластунски.
Больше других повезло отделению Павленко — его бойцы осваивали навыки оказания первой медицинской помощи. Санинструктор роты Маша Усольцева с санитарками Фросей и Тосей обучали их азам санитарного дела. Девчата были молодые, веселые, и парням, давно не общавшимся с женским «составом», казались неповторимыми красавицами. Когда кого-либо из них во время демонстрационных перевязок касались девичьи руки, они замирали от счастья.
Ловко накладывая бинт на локоть отделенного Павленко, санинструктор ласково говорила:
— Вот так, миленький, будешь бинтовать локтевой сустав, если товарища ранят. Да и себе тоже, коли некому помочь будет.
Федя, с трудом вникая в смысл объяснений, восторженно глядел не на руки санинструктора, а на ее лицо. Но девушка, не обращая на это никакого внимания, спокойно продолжала свои объяснения. Так же вели себя и ее подруги. Только изредка в ответ на проявление особенно настойчивого восхищения раздавалось незлобивое:
— Нахал ты, миленький, а не красный боец. Тебя учат нужному, а ты о другом думаешь.
— О чем это я думаю? — смущался парень.
— По глазам видно, о чем.
Своей добротой и ласковостью Маша влюбила в себя всю роту. На каждого она смотрела так тепло и участливо, словно именно без этого парня нет ей жизни. А на попытки откровенного заигрывания всем отвечала одинаково ласково:
— Жаль мне тебя, родненький, но помочь ничем не могу. Не до шашней мне, миленький.
Бойцы смеялись, не верили ей: хитрит санинструкторша, очки втирает. Не иначе как тайком с кем-нибудь из командиров встречается. И эта догадка подтвердилась к концу последнего дня учебы. Случайным свидетелем тайны двух влюбленных оказался командир взвода Колобов.
Маша, проверив правильность наложения повязки кем-то из бойцов, обратилась к Павленко с просьбой:
— Сержант, миленький, принеси родниковой водички, страсть как пить хочется.
Федя молча взял котелок и отправился к недалекому роднику, скрытому в заросшей кустарником ложбинке. Подождав немного, Маша передала свой бинт Фросе.
— Вас, мужиков, только за смертью посылать. Сама быстрее напьюсь. — И побежала следом за Павленко к роднику.
Вот и камни, из-под которых струится чистейшая и холодная до ломоты в зубах вода, но Маша и не взглянула на нее. Подбежала к стоявшему с еще пустым котелком Федору, нетерпеливо обняла его, слилась с ним в жарком поцелуе.
«Вот это неожиданность…» — оторопел Колобов. Он метрах в десяти от родника штудировал боевой устав пехоты. Николай стремился использовать любую возможность для изучения пехотной науки. Слишком уж малым был у него запас знаний.
Колобов приник к траве, чтобы его не заметили влюбленные. Глазами он снова уставился в раскрытый устав, но уши бессовестно ловили доносившийся шепот.