— Верно, товарищ батальонный комиссар. Люди хоть сегодня в бой готовы, — подтвердил он.
— Вот видишь, а Геббельс распинается, что они против Советской власти поднимутся. Тысячу раз прав был Ильич, когда говорил, что социализм строить и защищать будут люди, испорченные капитализмом, но им же и закаленные в борьбе. Кажется, так, политрук?
— Точно не помню, товарищ комиссар, — смутился Андрей. — Только наши-то бойцы почти все уже после революции родились. Их капитализм не мог испортить.
— Ничего, исправятся и эти. Война, брат, — такой наждак, что любую ржавчину с человека до самого стержня сдирает.
Разговаривая, Кушнаренко посматривал в ту сторону, где пообедавшие уже бойцы снова поочередно кололи штыком чучело фашиста. Оттуда явственно доносились непривычные для слуха военного человека команды:
— А теперь ваша очередь, товарищ Коркин. Пожалуйста, не торопитесь, выполняйте упражнение внимательнее. Нет-нет, вы неправильно берете в руки винтовку. Будьте добры, вспомните, как вас учили это делать…
— Это кто же у вас такой культурный?
— Помощник командира первого взвода сержант Пищурин, товарищ батальонный комиссар. — доложил Колобов.
— И не смеются бойцы над столь деликатным обращением?
— Никак нет. Сначала, правду сказать, некоторые смеялись, а теперь нет. Помкомвзвода Пищурина бойцы уважают. А занятия он ведет так потому, что высшее образование имеет.
Кушнаренко усмехнулся такому объяснению, но возражать не стал.
— Уважают, говорите? Это хорошо, когда командира за его знания и личные качества подчиненные уважают. Ну, занимайтесь, не буду вам мешать. Пойду проверю, чтоб документы на вас правильно оформили. Завтра отправка. На фронт едем…
После ужина Николай решил поговорить с Медведевым, но в казарме его не нашел. Вышел покурить на воздух и тут увидел Алексея, одиноко лежавшего на поляне. «Переживает случившееся», — подумал взводный и направился к сержанту.
— Что загрустил, Алексей? Все о семье думаешь? — попытался он отвлечь товарища от неприятных воспоминаний.
— Да нет, за невыдержанность себя корю. Сколько раз со Смешилиным добром разговаривал, убеждал. Не помогло. Он ведь не первый раз приказ не выполнил.
— Я знаю. Сам замечал, только вмешиваться не хотел. Ждал, что ты доложишь.
— Жаловаться не привык. Надеялся сам справиться. Вот и справился! — горько усмехнулся Медведев. — Теперь ребятам стыдно в глаза смотреть. Они ведь за товарища меня считали, а я…
— Что ты себя понапрасну травишь? Видел же, как они за тебя поднялись. Значит, поняли как надо. Хватит переживать попусту, дай-ка лучше махорки, а то я кисет в казарме забыл.
Медведев молча протянул Николаю свой кисет и снова уткнулся лицом в траву.
— Смешилин сейчас в канцелярии, политрук с ним беседует, — как бы между прочим сообщил Колобов, сворачивая цигарку. — Посмотрим, как на него это подействует. Да вон он уже и сам сюда идет.
Рома, подойдя к ним, молча остановился, неловко переминаясь с ноги на ногу. Видимо, его стесняло присутствие командира взвода. Однако Колобов, видя это, не уходил. Он сидел рядом с Алексеем и выжидающе смотрел на Смешилина. Тот, поколебавшись, приложил руку к пилотке и попросил разрешения обратиться к отделенному командиру.
— Обращайтесь, — сухо разрешил Николай.
— Товарищ сержант, мне поговорить с вами надо.
— Говори, — повернулся к Смешилину Медведев.
Но Рома все топтался на месте, поглядывая на взводного. «Ничего, пусть при мне говорит, — решил Колобов. — Если повиниться пришел перед Алексеем, то при мне крепче будет».
Смешилин, наконец, присел рядом с ними и застыл, глядя на выползающую из-за гряды облаков красноватую луну.
— Так о чем же вы хотели поговорить с командиром отделения? — спросил Николай.
— Извиниться перед ним пришел, — с трудом выдавил из себя Рома. — Ребята обещали мне ребра переломать, если сержанта накажут. И агитатор роты сказал, что обратно в колонию отправит, ежели не простит меня отделенный.
Смешилин повернулся к Алексею:
— Виноват я перед вами, товарищ сержант. Сам на плюху напросился. Вот при взводном командире извиняюсь.
Слова непокорного бойца наполнили Медведева тихой радостью. Прав оказался старшина — ребята встали на его сторону, да и Смешилин, пожалуй, искренне раскаивается. Алексей улыбнулся и протянул Роме руку.
— И ты меня извини. Нехорошо с тобой поступил, не сдержался.
— Чего там, — сконфузился тот. — Слово даю, что не нарушу больше дисциплину.
— И политруку такое слово дал? — поинтересовался Колобов.