— Смотри-ка, какой герой… — особист резко поднялся из-за стола и впился взглядом в Славкино лицо. — Имей в виду, я таких, как ты, пачками в Ленинграде сажал, когда в милиции работал. И здесь сажаю кого надо, если из нормальных воинских частей. А ты — штрафник! Тебе только один приговор может быть — высшая мера, понятно?
— Руки коротки. И над тобой начальство есть, разберется, — не сдался Фитюлин.
— Да, я только старший лейтенант по званию, но за решетку или в штрафбат могу отправить и подполковника. А ты — рядовой, да еще и штрафник.
— Да уж понятно, страшнее кошки зверя нет. Только зря ты мне это дело шьешь, старший лейтенант. Не виноват я. Воды можно попить?
Воронин разрешил. Славка налил из графина и жадно выпил две полные кружки теплой воды.
— Так что же все-таки тебя побудило стрелять в своего командира? — снова повторил вопрос Воронин.
— Зря вы время со мной теряете, — опять перешел на «вы» Фитюлин. — Пустышку тянете. Васильков с обиды на меня наплел, а вы ему верите. Трус он вонючий, а не боец. Я ему морду вчера начистил за трусость, вот он и решил отомстить, «чернуху» выдумал.
— Ну, хорошо. Расскажи мне подробнее о своих взаимоотношениях с Васильковым.
И Славка, немного успокоившись, рассказал старшему лейтенанту о том, как вчера подорвал немецкий дзот, убил двух автоматчиков и унтер-офицера, а Васильков в то время отсиживался в воронке.
— Вот я ему и врезал за трусость. Разве неправильно сделал? — спросил Фитюлин у особиста.
Тот, сосредоточенно сдвинув брови, постукивал пальцами по столу, молчал. Рассказ Славки поколебал уверенность в его виновности. Но и принять на веру все услышанное от него Воронин не мог.
На столе зазуммерил телефон. Старший лейтенант поднял трубку, долго в нее угукал и дадакал, а в заключение бодро, как и полагается образцовому офицеру, повторил переданное ему приказание.
— Есть разыскать и снять показания раненого бойца Красовского, товарищ капитан. Сегодня же этим займусь.
Положив телефонную трубку, долго молчал, потирая ладонью подбородок.
— Что, старший лейтенант, начальство требует, чтобы и Красовский подтвердил Павкину туфту против меня? — спросил Славка. — Не может Олег таким гадом оказаться, хоть и ссорились мы с ним постоянно. Только он ведь может и не знать, откуда в него шарахнули. Тогда ты меня уж наверняка в трибунал отправишь.
Особист оценивающе посмотрел на него, усмехнулся.
— Да нет, оправдаю я тебя, наверное. Командир вашей роты моему начальнику звонил. Утверждает, будто сам Красовский свидетельствует, что его немцы ранили. А до этого ротный сам же на тебя сопроводиловку написал! Вздуть бы его как следует, чтобы не путал больше. А вообще-то крупно тебе, парень, повезло, что этот Красовский живым остался и вовремя показания насчет тебя дал.
— Я ж говорю, что не может он гадом оказаться! — радостно воскликнул Славка. — Давай, отпускай меня скорее, старший лейтенант. Мне воевать надо.
— Быстрый ты очень, — усмехнулся Воронин. — Такие дела сразу не делаются. Красовского, наверное, уже в армейский госпиталь отправили. Его теперь разыскать надо, показания снять…
— И сколько же мне париться тут, пока вы свои бумажки писать будете?
— Сколько потребуется, столько и посидишь. Может, к завтрашнему дню все выяснится, а может, и нет. Ты радоваться должен, что так обошлось. Иначе горел бы синим пламенем. Словом, идем, я запру тебя в нашу предвариловку.
Славка, смирившись с обстоятельствами, не спорил. По пути к соседней землянке, которую охранял чернявый сержант, он благодарил про себя Олега за то, что тот, даже раненный, сумел выручить его из беды. Напрасно он привязывался к Олегу по каждому пустяку. Красовский на поверку оказался надежным товарищем, не затаил злобу и не воспользовался удобным случаем, чтобы отомстить своему обидчику.
Уже перед тем как запереть дверь совершенно темной, без окон и отдушин землянки, в которой Фитюлину предстояло дожидаться своего освобождения, Воронин задержался:
— Да, вот еще что. Вы можете подать мне заявление на умышленную клевету бойца Василькова против вас. Мы привлечем его к ответственности.
— Не буду я ничего писать, — хмуро ответил Славка. — Вернусь во взвод, сам с ним разберусь. У меня от трусости и подлости хорошее народное средство имеется. В момент вылечу, — он потряс своим здоровенным кулаком.
— Ну-ну. Только опять к нам не попадите, — усмехнулся особист.
Последний день сентября 1942 года в Приладожье выдался солнечным и по-летнему теплым. Передний край захваченного в районе Московской Дубровки плацдарма отодвинулся от берега Невы на четыре километра. Ожесточеннее бои не прекращались даже ночью. Пленные гитлеровцы утверждали, что в глубине их обороны находятся три сильнейшие артиллерийские группировки, пристрелявшие все, что есть не только на плацдарме, но и на правом берегу реки.