Федор Михайлович Достоевский в "Бесах", само собой разумеется, выразил "предвзятую реакционную концепцию" (там же, т. 9). Иван Сергеевич Тургенев докатился до того, что пришел "к религии, о мрачной и антигуманной стороне которой он так сильно и глубоко говорил сам" (там же, т. 8). С Иваном Александровичем Гончаровым еще хуже: "Философский материализм, политический революционализм, социалистические теории остались чужды Гончарову" (там же). Мог бы стать подлинным русским классиком без малейшего изъяна Владимир Галактионович Короленко. Увы! "В. Г. Короленко стоит в стороне от рабочего движения..." (там же, т. 9). И так о каждом русском классике: "не постиг", "не осознал", "стоял в стороне..." О каждом, кроме, разве, Чернышевского, который (что может быть величественнее!) звал Русь к топору.
Да, классики русской литературы XIX века "единственно правильного пути" не ведали. А кто же ведал, кроме ученых-академистов, которые много лет подряд выверяли свои работы по последней передовой "Правды"? Кто они, те новейшие классики, которые, по убеждению авторов академических томов, писали на века?..
"Не надо! - взмолится читатель. - Кто забыл газетные полосы с длинными списками лауреатов Сталинских и Государственных премий по истории, философии, литературе и литературоведению?!"
Перечитаем академическое издание, в таком случае, под другим углом зрения. Размышляли ли в стихах или прозе советские знаменитости о своем месте в литературном ряду? Если размышляли, какие мысли вызывали безусловную поддержку ученых-исследователей? Отнюдь не в годы, когда звучал призыв "сбросить Пушкина с корабля современности"...
Демьян Бедный, скажем, поставил вопрос ребром: кто народнее - Иван Андреевич Крылов или он, Демьян Бедный?
"Конечно же, Демьян Бедный", - солидаризируется исследователь с Демьяном: "В большевистской идеологии Д. Бедный видит первооснову народной поэзии". И чтоб уж не оставалось никаких сомнений, горделиво цитирует нового классика: "Скотов, которых он (Крылов. - Г. С.) гонял на водопой, // Я отправлял на живодерню" (академическая "История русской советской литературы". Т. I. 1958. С. 281).
Самые проникновенные строки тех лет, как мы помним, нередко посвящались именно тем, кто "отправлял на живодерню": "Не хочу хвалить чекистов - мне дали смычок для моего сердца", - захлебывается от счастья зек - герой Н. Погодина. История русской советской литературы под редакцией П. С. Выходцева и сорок лет спустя (Москва, 1974. С. 700) с полнейшим одобрением воспроизводит подобные театральные заставки эпохи "канальных перековок", скрывавшие убийство десятков миллионов невинных людей. Пытается реанимировать свою "вечную правду"...
Когда я поглядываю на Монблан академических изданий, в памяти невольно возникает отец Федор из бестселлера нашей юности "Двенадцать стульев", человек корыстный и литературе тоже не чуждый: когда печальные обстоятельства загнали его на совершенно отвесную скалу, он завершил поиски своего счастья высоким поэтическим порывом. "И будешь ты царицей ми-и-и-ра, - пел он со своих высот лишенным приятности голосом. - Подр-р-руга ве-е-ечная моя!"
Отца Федора, как известно, снимала с высот пожарная команда из Владикавказа.
Снисходительное время наконец вызвало пожарную команду и к вам, дорогие авторы академического многотомья, монографий, диссертаций, школьных учебников. Рядовые читатели, а также преподаватели русской литературы как в России, так и на Западе, хотели бы спросить вас, как скоро вы спуститесь вниз, к так и не одолевшим ваших высот Льву Николаевичу Толстому, Федору Михайловичу Достоевскому, Николаю Васильевичу Гоголю, пророчески посадившему на свою волшебную птицу-тройку Павла Ивановича Чичикова несчастье России, ее рок?
Заждались классики.
Москва, "Горизонт", №6, 1991.
АЛЕКСАНДР ТРИФОНОВИЧ ТВАРДОВСКИЙ - ШТРАФНИК ИЗДЫХАЮЩЕЙ ВЛАСТИ
"Самый опасный дракон - издыхающий" (Восточная мудрость).
...Мое сотрудничество в журналах началась в тот день, когда я, в то время студент МГУ, принес в "Новый мир" свою повесть о студентах-филологах, не ведая, что вступил на заминированное поле. Хотя мог бы и догадаться, когда здесь же узнал о приеме Сталиным комитета по премиям его имени...
Наверное, мне целесообразно рассказать о том, давно забытом. Ибо все это вовсе не столько история моих литературных удач и неудач, а история нашей культуры... Правда, я уж по многолетнеу опыту знаю, любую удачу "инакомысла" гебисты немедля превратят в его неудачу. Любой плюс выдадут за минус, чтоб "инакомысла" принизить: именно этому-то их и учили... Но... собаки лают, господа, - а караван идет. У каждого свое дело.
Комитет по сталинским премиям выдвинул на высокую премию книгу "Студенты" Юрия Трифонова, ученика Констанина Федина. Обсуждения прервал Бубеннов, автор повести "Белая береза": -Товарищ Сталин, - вскричала "Белая береза". - Трифонову давать премию нельзя. Поступая в Литинститут, Трифонов обманул нас, скрыл, что его отец арестован КГБ...
Фадеев стал белым, как смерть. Сталин пыхнул трубкой, спросил холодно, неторопливо, кем представлена книга, а, узнав, повернулся к члену редколлегии "Нового мира" К. Федину. Тот медленно сползал со стула...
- Тылантлива ли кныга? - поинтересовался. - Тылантлива, считаете? - С минуту молчал, оглядывая перепуганных писателей. - Ну, так пусть идет...
- Чего вдруг вылез Бубеннов? - позднее спросил я у старого писателя, который, как и я, получал в "Новом мире" очередной "кирпич" - рукопись для рецензирования.
- Стыдно говорить! Юра Трифонов полукровка, а харя Бубеннов, известно...
Вот так, господа хорошие!... Черносотенному роду нет переводу! Ну, как тут не вспомнить еще раз нашу дорогую агентуру интернет-ФСБ!
Однако моей рукописи о студентах МГУ жизнь пока что улыбалась. Дома меня ждало письмо от Константина Симонова, сообщавшего, что повесть принята и увидит свет в ближайшем номере журнала.
Тут же отправился в "Новый мир", где мне показали все рецезии на Свирского, в том числе от Валентина Катаева, члена редколлегии журнала.
Я просмотрел его пометки в своей рукописи и обмер. Катаевские замечания раз и навсегда отучили меня от привычно - "приподнятой" в те годы газетной стилистики. На полях, в трех-четырех местах, размашисто, красным карандашом, было начертано памятно, как выстрел: "Сопли!", "Вопли!" Снова "сопли!" И даже немыслимо многословно: "Сопли и вопли!" У меня сердце упало. Однако в завершении - "выправить и - в печать!"...
Но до "печати", оказалось, было еще очень далеко. Начиналась эпоха "космополитического" психоза предсмертных сталинских лет, о чем рассказал подробно в книгах "Заложники", и "На Лобном месте."
Признаться, опасался, отшвырнут, как котенка, попавшего под ноги. И вдруг, вся эта эпоха "вдруг"! - телеграмма от Панферова. "Печатаем!"
- Разговаривал с Костей Симоновым на секретариате, - доверительно сообщил Федор Иванович, увидев меня.. - Я забрал вас к себе...
Какие могли быть возражения?! И роман под названием "Здравствуй, Университет" напечатан в журнале "Октябрь", 1952 год, N°N°1-2.
Пресса была хорошей, и это напрасно: я - молодой автор-солдат еще очень мало что понимал о происходящем в годы предсмертного безумия "вождя и демиурга". В интернете ныне стоят осколки последней, более осмысленной части этой книги. В заголовке ее дальнейшая судьба: "Запрещенный роман".
С Константином Симоновым близко не сходился: он был "небожителем", на сворке ЦК, зверем бросился на "распятого" Михаила Зощенко...
Александр Твардовский - совсем другое дело... Впервые понял, Александр Трифонович ценит меня, как литератора, когда труды казахского классика вернул в отдел прозы, а мне передал через своего зама Бориса Закса просто: "Природа у казаха написана прекрасно, а люди картонные. Пусть Свирский пропишет людей..." Я "прописал", и казах получил свою медаль...
Понял, что он ценит меня и как личность, когда - после моих резких выступлений в СП о государственном шовинизме - я был изгнан отовсюду. . А Твард (так мы звали его) приказал своему отделу прозы (кажется, Инне Борисовой): - Григория Свирского из списка "внутренних рецензентов", кто бы нам ни звонил, не вычеркивать. Так и не вычеркнули, кто бы ни звонил. Ну, а то, что произошло далее , никто и предположить не мог...