К нам домой неожиданно пришла худющая маленькая Валя, дочь Твардовского, несчастная, заплаканная, сказала, что отец умирает. И он просил меня срочно передать Свирскому вот что...
К умиравшему Александру Твардовскому явился проститься член Политбюро. Валя не назвала его имя, а мы не переспрашивали. Так было принято тогда если имя не говорят, - не переспрашивать...
Был у отца с членом Политбюро, поведала она, трудный мужицкий разговор. Отец прервал гостя вопросом:
- А чего вы Свирского мучаете?
- А мы его не мучаем. Он говорит про нас то-то и то-то...
- Ничего он такого не говорит, - возразил Твардовский. - Это все ваши стукачи придумывают.
- Нет, Трифоныч, - Свирский думает, что он один, а он не один...
И Твард, знавший, что жить ему осталось несколько дней, с неделю, не более, вызывает в больницу дочь и отправляет ее к нам, чтобы предупредить Свирских: либо возле них пригрелся стукач, которого они принимают за друга, либо КГБ день и ночь прослушивает их телефон так же, как они прослушивали "Новый мир", годами накапливая для ЦК партии данные "об антисоветской сути" журнала, чтоб нас угробить.
Что кстати и подтвердилось в самом начала перестройки, когда раскаявшийся майор КГБ рассказал по московскому ТВ, как они налаживали всестороннее прослушивание квартиры Григория Свирского...
Я до конца своих дней буду помнить этот глубоко сердечный поступок умиравшего Твардовского, человека бесконечно мне дорогого. Умирал, а своих спасал...
Константин Паустовский и нанавистные ему "визгуны..."
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ
Мне неслыханно повезло после войны. Константин Георгиевич Паустовский, просматривая на Всесоюзном совещании молодых писателей 1947 года рукописи и первые книги прозаиков-фронтовиков, задержал взгляд на моей измочаленной военной цензурой книжке о войне в Заполярье и зачислил меня в свой семинар. Власть боялась пишущих фронтовиков, и на нас набросилась целая когорта казенных увещевателей - от Фадеева и Шолохова до косноязычных комсомольских вождей, - которые пытались втемяшить в наши головы понятия партийности, т. е. послушания, и внутренней цензуры... Резким контрастом прозвучал тогда тихий, взмывающий иногда фальцетом голос нашего учителя. Константин Георгиевич требовал от нас никогда не расставаться с чувством внутренней свободы. Он видел, куда идет расстрельное государство, восславившее "первых среди равных", от волнения у него начался приступ астмы: "Сам воздух... воздух литературы... внутренняя свобода... Без этого нет литературы. Если нет независимости от..." - Он махнул рукой куда-то вниз, видно, в сторону зала, где клокотали и били себя в грудь увещеватели.
Он стал в те дни моим светом в окошке, моим нравственным наставником, резкий на язык благородный Константин Георгиевич, и когда спустя два года погром в литературе достиг вдруг высочайшего накала, я кинулся к нему. Паустовский еще не видел свежей газеты, бросил взгляд на гигантского размера статью "Об одной антипатриотической группе театральных критиков". Произнес сквозь зубы: "Какая богатая лексика!". Прочтя до конца, снова вернулся к ее крутой большевистской лексике, повторяя с яростными и брезгливыми нотками в голосе: "...выпячивают отрицательные явления"... "смакуют недостатки"... "огульно охаивают"... "стараются принизить"... "скомпрометировать"... "смыкаясь в своих взглядах с враждебными"... "раздувают, обобщают"... "допускают грубые выпады"... - И нервно отшвырнул газету: - "Босяки! Бездарны даже в брани! Никаких аргументов. Один поросячий визг. ВИЗГУНЫ!"
Я вспомнил и Константина Паустовского, и давний горестный погромный день, когда сразу после публикации в "Новом русском слове" (11 августа 1995 г.) моей рецензии на книгу израильской журналистки Инны Стессель раздался телефонный звонок и хриплый голос в трубке вскричал с уличающими интонациями: "Выхватываешь отрицательные явления?! Огульно охаиваешь?! Принижаешь Израиль?!"
Я ответил, что вовсе не выхватываю негативные явления. Если так можно выразиться, я "выхватил" талантливую книгу израильской журналистки, болеющей за судьбу своей страны.
"Поговори еще! - угрожающе взревела трубка. - "Больное общество!", "Крах идеи!" Эт-то про что такое? Про сионизм?! Заткнись, фраерок, а не то заткнем пасть!"
Я положил трубку. Не тут-то было. Звонят. Мерцающий стариковский голос. Совсем другой аноним, а лексика та же. Уголовная. Угрозы "посчитаться". "Умыть рыло". Невольно вспомнились недавние статьи канадских газет о наплыве российских уголовников в Канаду. Усмехнулся: "Здравствуйте, господа-товарищи!"
И вот что удивительно, кто именно немедленно, первыми, грудью вперед бросился выгораживать израильских чиновников: криминальные элементы, объехавшие Израиль стороной. "Что за комиссия, создатель?"
По счастью, здесь не Россия-матушка. В печати им, героям задворок, не разгуляться...
НЕ ТУТ-ТО БЫЛО...
Свежие газеты проталкивают нам в "почтовую щель" двери, прикрытую железной крышечкой, с грохотом и звоном. С грохотом и, как всегда, на неделю позже заявилось и "Новое русское слово" от 22 сентября. В нем "Ответ г-ну Свирскому" И. Смоткина. Гляжу и своим глазам не верю. "Выхватив несколько отрицательных явлений"... "раздувает, обобщает"... "пригвождает к позорному столбу"... "допускает грубые выпады"... И - никаких доказательств. Лишь расхожие стереотипы советского агитпропа, "шашлык из тухлятины", как говаривали старые писатели.
Спасибо, господин патриот! Не раз слыхивал, что тот, кто критикует недостатки этой страны, тот враг Израиля.
Я уже был врагом народа. Я стал им в 1965 году, когда рассказал на общем собрании московских писателей, как во время альпинистского похода в Осетии меня не пригласили на свадьбу как грузина, в Грузии избили как армянина, прибалты в поезде сторонились как русского, а в Москве не утвердили членом редколлегии литературного журнала как еврея.
Вся история "дружбы народов" СССР была представлена мною, как на ладони... Задумайся над этим высокое руководство СССР, почтившее тогда нас своим появлением, может быть, не горел бы сейчас Кавказ кровавым огнем... Однако мне авторитетно объяснили, что я не выражаю мнение народа. Что я не друг, а враг советской державы. А выражают это мнение руководители Союза писателей, которых я назвал на том же собрании антисемитствующей "черной десяткой".
И вот рухнула держава. Так кто же был ее лютым ворогом? Те, кто говорил о ее пороках, или те, кто и слышать о них не желал? Вся эта приснопамятная троица Егорычев-Пельше-Андропов, которая кричала, что я "клевещу" и "подтасовываю", а затем изъяла из библиотек страны все мои книги и, чтоб никому не повадно было повторять подобное, вытолкала меня из Союза?
И вот опять... "не выражаю", "выхватываю", "путаю..."
Но даже все это лишь свежий ветерок по сравнению с тем, что повеяло вдруг на меня издалека. Пришла израильская газета, где я прочитал о себе следующее: "Свирский - ренегат, отрекшийся вначале в Советском Союзе от своего еврейства, а затем в Израиле..."
Тут я хлопнул себя по лбу. Каждый, кто пусть даже не читал, а только листал мой документальный роман "Заложники", знает, за что Григория Свирского исключили в свое время из Союза писателей СССР, а затем вытолкали из страны социализма. Каждый, кто хотя бы просматривал роман "Прорыв", помнит, что, оказавшись в Израиле, Свирский был главным свидетелем обвинения на парижском процессе 1973 года против советского посольства во Франции, публиковавшего перед войной Судного дня антисемитские материалы. Что он помог выиграть этот процесс, отбросив, как грязную тряпку, провокацию брежневского агитпропа против Израиля.
И все это я хлопотал, оказывается, "отказавшись - еще в СССР - от своего еврейства?!".
Разгадка оказалась предельно простой: мои яростные обличители не читали ни одной моей книги, даже не листали их. Длинные уши НЕЧИТАТЕЛЯ были видны даже через океан. Странно, но именно они и лютуют на всех континентах... Порой мне хочется по-доброму помочь им. Не терпится вам облаять, показать себя людям, да полистайте сами книги. Не достанете трилогию "Ветка Палестины", нет денег - войду в положение, вышлю. Бесплатно.
"НЕ НУЖНА НАМ ТВОЯ ПРАВДА!"