— Это еще что! — умилялся Семерик. — Ты бы видел, Клоп, как он в камере у одного фрея «сидор» по соннику увел, прямо с подголовы!
— А я его еще и по воле знаю! — похвалился Башкан, запивая кусок аппетитного, круто посоленного ржаного хлеба водой из жестяной кружки.
Мельком оглядев штрафников, Павел был неприятно поражен тем, с какой ищущей готовностью оказаться в кругу уголовников — только помани горбушкой хлеба — наблюдали за «хеврой» Туманов и некоторые другие. Уловка Мани Клопа и его дружков не хитрая, но верная, испытанная: когда рассудок приглушен воплями брюха, легче совратить, одурачить неокрепшую, неустойчивую душу ловкими бреднями о заманчивых благах воровской жизни. Глядишь, и попадет кто, вроде Бори Рыжего, в расставленные сети.
«Твари поганые! Знают, когда и на какую мозоль надавить, специально души травят!» — все больше и больше озлобляясь против ворья, думал Павел, устраиваясь на нарах так, чтобы не слышать противного чавканья, доносившегося из чуждого угла.
Рядом ворочался и тяжело вздыхал о чем-то напряженно размышлявший Махтуров.
— Знаешь, Паш, наверно, я давеча был не прав, — наконец раздумчиво, как бы освобождаясь от мучившей его тяжести, произнес он. — Никак нельзя нас с этой поганью уравнивать. Равная у нас только возможность искупить вину.
— Пожалуй…
Мучил голод. Из воровского закутка по-прежнему слышались намеренно громкие дифирамбы в честь чистодела — ширмача Гайера. Остальные штрафники подавленно молчали.
Глава вторая
Ночью с ротной кухни пропали мясо и комбижир. На завтрак повар с повозочным привезли бачки с пустым супом.
Получив положенный черпак похлебки, Туманов поставил котелок на нары, с обиженной миной поскреб ложкой по дну.
— Не бойсь — не сломается! — деловито, будто и не иронизировал вовсе, утвердил степенный калмыковатый Костя Баев.
— Ну и харч! Что там был, что здесь — одна чертовина! Чтоб им всем повылазило!
— Неужто норма такая армейская, ребяты?
— Забыли повара съестнуху в котел бросить, что ли? Жмоты! У самого морда — только что не лопается. Кирпичи сушить можно!
— Глянь, глянь! И ухом не ведет, паразит такой! Будто его не касается!.. — поднялись отовсюду недовольные, возмущенные голоса штрафников.
— Норма как норма. И мы здесь ни при чем, — невозмутимо раздавая черпаки, парировал повар. — Если б не сперли мясо с жирами, был бы и вам добрый суп, как всем людям.
— Вот и кормили бы своей бурдой тех, кто спер. Мыто при чем?
— Вы же, сволочи, и сперли.
— Но-но! Кто это вы? Ты видел?
— Окромя вас, некому. Ни разу еще ничего не пропадало, пока вас на нашу голову не пригнали. Жулье!..
— Конечно! Если штрафники — значит, поливай грязью, да? Вали валом — опосля разберем?..
Но как ни шумели, как ни ворчали, а с похлебкой в один присест расправились. Не отказались бы и от добавки, да не положено. Потянулись к бачкам с питьевой водой — котелки ополаскивать. И лишь тогда разобрались, что «хевра» все еще усиленно чавкает в своем углу и опять, подначивая, во всеуслышание умением жить похваляется. Неспроста напоказ выставляются, наверняка нечисто дело. Взяло штрафников за живое.
— Да что же это такое делается-то? — вскипел обычно отмалчивавшийся, покладистый «указник» Сикирин, слесарь-сборщик с авиационного завода. — Ведь точно они стащили! Сто человек голодными оставили, негодяи! К стенке таких надо без всякой жалости! Выродки!..
— Но-но, батя! — раздался в ответ сытый ленивый возглас короткошеего Башкана, кичившегося своим умением повергать в драке противников ударами головой в живот. — Ты для того и создан, чтобы быдлой работной быть и на заводе вкалывать, а жрать за тебя, по нашенским законам, нам полагается. И перья не поднимай — вырву! Скажу, что так и было…
— Сам ты быдло! Ворюга!..
Перестали штрафники котелками греметь. Кто в проходе стоял, кто на нарах сидел — повернули головы в сторону Сикирина и Башкана, насторожились. До всех дошло — вот он, край. Не может так больше продолжаться, чтобы кучка подонков безнаказанно над целой сотней людей изгалялась. Давно в душах протест вынашивали, но открыто выразить в одиночку опасались: многих впервые на пересыльном пункте только увидели. Что за люди, кто друг, кто враг, кто грудью за тебя пойдет, а кто струсит — не поймешь. Время, чтобы узнать, требуется, а пока таились один от другого, приглядывались. Сикирин первым позорное малодушие преодолел. Призывом для всех его возмущенный голос прозвучал.