Продрогнув на встречном ветру, Маня Клоп на ходу скручивает цигарку и, прикрывшись полой бекеши, раскуривает, со смаком выпуская изо рта густую струю сизого махорочного дыма. Тотчас к нему из-под руки просовывается угодливо-заискивающая физиономия Бори Рыжего — «шестерки» Клопа, тащившего на себе его увесистый «сидор».
— Клоп! Не забудь — сорок! — просительно напоминает он.
Неписаное правило, рожденное солдатской средой и перенятое блатным миром: две трети самокрутки выкуривает владелец табака, а треть — товарищу.
Но соседство Бори Рыжего почему-то не устраивает Клопа.
— Оторвись, гад! Не высвечивай! — ощерив щербатый рот, шипит он.
Борю Рыжего буквально подкидывает и отбрасывает в сторону, будто щенка, поддетого пинком. Трусливо поджавшись, он шарахается прочь и вмиг растворяется за спинами тех, кто шел позади Клопа.
«Шакалы противные! Мразь! — угрюмо размышлял Павел, наблюдая за этой сценой. — С такой сволочью не то что в бой рядом идти — воздухом одним дышать тошно!»
Засунув зябнувшие руки поглубже в карманы, он попробовал перестроиться, уйти от одолевающих невеселых дум, принудив себя для начала тщательней следить за дорогой, поскольку все чаще и чаще стали попадаться на их пути глубокие выбоины, до краев наполненные жидким черным месивом, и можно было ненароком угодить по колено в одну из них. Но старательность, с которой он избегал предательских колдобин, отвлекала мало. Поплутав бесплодно, мысли вновь обретали прежнее, неприятное направление, перебороть настроение, снять с души тяжесть не удавалось.
Пробуждался март 1943 года. Днем раньше проселок обласкало первой по-настоящему весенней оттепелью. Дорога, разбитая и разъезженная с осени, обнажилась, откисла, в колеях заворошились мутные неспешные ручейки. Ночью, правда, почву прихватило морозцем, сковало ледком, но недостаточно. Под хрупкой корочкой была грязь.
С утра тоже было стыло и сумрачно. Затем совсем ненадолго проглянуло обогревающее солнышко, и снова небо подернулось знобкой серой мглой. В довершение ко всему пошел дождь вперемешку со снегом. Проселок размыло вовсе, обувь, особенно брезентовая, напиталась водой, идти стало много трудней.
Солдаты конвоя, шагавшие по обочине, безучастно поглядывали на своих подопечных, не торопили. Старших возрастов, набранные в конвойную команду из госпиталей, они тоже устали, вымокли и были не рады разыгравшейся непогоде.
Лишь начальник конвоя, останавливаясь время от времени, пропускал мимо себя колонну и совсем не по-командирски, а скорее отечески, больше для порядка, покрикивал, подгоняя отстающих:
— Тянись, ребятушки, тянись! Километров пять осталось, не боле. Аккурат к обеду поспеем.
Но его не очень-то слушали, хотя напоминание об обеде и отдыхе настраивало на определенный лад.
— Червячка заморить — это бы сейчас в самый раз. Кишки уж, наверно, к спине присохли.
— А интересно, наркомовские в штрафном полагаются или как? Не слыхал кто часом?
— Вона! Роток что лапоток, губа не дура!
— Оно конешно. Хоть после такого душа — ох и хорошо пошла бы, родимая. Ядре-она корень!
— А к тому стопарю неплохо б щей покислей да… потесней! — порхнул чей-то тонкий вздрагивающий голосок.
Признав в его обладателе самого молодого из всех — девятнадцатилетнего солдата Туманова, именуемого между собой попросту Витькой или Витьком, Павел против воли усмехнулся.
— Чего, чего? — словно опасаясь, что ослышался, переспросил Шведов. — Это что за немощь там объявилась? Ты, что ли, валенок вологодский?
— А че? — на полном серьезе возразил Витька. — Запросто могут и бабы быть, лагерь-то, сказывают, большой.
— Ну и фат! Потеха, да и только! — насмешливо воззрился на него Шведов. — Да ты хоть представляешь, с чем их едят?
— Кого? Щи или баб? — простодушно уточнил Витька.
Тумановская простота привела Шведова в восторг.
— Нет, вы только поглядите на этого хлыща — он еще спрашивает! Кого? — теперь уже откровенно издеваясь, передразнил он. — Эх ты, лапоть! Небось только и мог, что кругами вокруг них ходить да сопли пускать?! А туда же!
Туманов посчитал себя нешуточно оскорбленным.
— Ну ладно, ты! Ушлый какой отыскался! Думаешь, залетел бы я в штрафной, если б не энти бабы? Была у меня одна. За нее и погорел…
— А-а! — Шведов подломился в дурашливо-повинном поклоне. — Тадыть просим нас сердечно извинить за темноту и серость нашу. Ты уж, Витек, будь другом, не обижайся. Сразу-то и не разглядели, что за хрен такой. Но зато в штрафном — точняк, как только узнают, что ты к ним прибыл, моментально осеменительный пункт откроют…