Разрывалось материнское сердце от страшных предчувствий, ум заходил за разум. Не наглядится Калерия Ивановна на сына, долго ли его видеть осталось? Закончит учение, ушлют на фронт и ее не спросят.
А он, румяный, веселый, весь в отца, висит на телефоне, обзванивает девчат:
— Цыпочка, ты? Говорит младший лейтенант Курносов… — А сам поглядывает с удовольствием в раскрытую дверь на свой портрет: — Встретимся, цыпленок?
Не был он еще младшим лейтенантом, боялась мать того дня, когда сын им станет. Ее бы воля, спрятала бы сыночка в шкаф, кормила бы, поила бы тайком от соседей, пока не кончится война или пока не приедет Константин Константинович.
Шел к концу сорок третий год. Утром шестого ноября, под праздник передали по радио, что наши войска освободили город Киев, столицу Украины. А там и до границы всего ничего. Плакала бабка Никитична от радости, что кончается людская погибель — война, и от горя, что не дожил до ее конца зять Виталик. Всхлипывала Марья Митрохина об Андрюшке. Второй месяц уже не было от него известий.
А Калерия Ивановна более, чем соседок, жалела себя, засыпала и просыпалась с одним и тем же страхом и во сне видела, как увозят в товарном вагоне Витю на фронт, а она бежит, бежит, задыхается, тянется, чтобы достать, выхватить сыночка из вагона.
Прощаться сын забежал вечером. Моросило на улице, дождь ли, снег ли, погода стояла слякотная, а шапки на ребятах празднично искрились. Виктор пришел не один, а с товарищем своим, Шуркой Лагиным. Мальчик этот, высокий, тихий, скромный, бывал уже у Курносовых, и Калерия Ивановна хорошо его принимала. Но сейчас она не хотела видеть Шурку. Она поняла все, прежде чем Витя ей сказал, и задохнулась, застыла на месте, потом кинулась было к телефону в коридор — надо же кому-то звонить, кого-то умолять, просить, — и опустилась у двери на стул, заплакала… Звонить некому, никто в этом деле не поможет. Ах если бы взял сейчас и приехал вдруг Константин Константинович!
Оба новоиспеченных младших лейтенанта, украшенные новенькими желтыми ремнями, стояли виновато перед ней. Необмятые полевые погоны приподнимались крылышками, готовыми вспорхнуть. Улетит сыночек — только его и видела! Пришлют матери извещение, что пал он смертью героя. А ее сын ей нужен живой, а не герой погибший…
— Рано ты слезы льешь, мамуля, — сказал, весело приободрившись, Виктор. — Сообрази-ка нам лучше порубать. Есть буханка хлеба и две банки тушенки. Мы ужасно голодные, с утра не ели. Гоняют наши вагоны по Окружной, то прицепят, то отцепят, а сейчас застряли они на Каланчевке. Мы отпросились у командира на полтора часа.
— На полтора? А потом что? — спросила Калерия Ивановна, надеясь, что она не все правильно поняла.
— Потом прибудет эшелон, нас к нему прицепят — и покатим мы с Шуриком за орденами на энское направление энского фронта.
Калерия Ивановна, жаря картошку и разогревая консервы, плакала на кухне навзрыд. Ей сочувствовали, ее утешали. Но какие слова утешат несчастную мать? Бабка Никитична предложила свою керосинку вскипятить чайник, Ольга Илларионовна принесла шерстяные носки.
— Отдайте Вите. Это я Ананию Петровичу связала. Думала, как узнаю его адрес, так отошлю.
Поздно вечером ребята ушли. Проводила их Калерия Ивановна, причитая громко и всхлипывая, а вот как они вернулись на цыпочках в комнату — этого не видел никто. И никого не удивило, что после отъезда сына Калерии Ивановне занездоровилось, вышла она утром с обвязанной головой, нацедила из крана воды в чайник, забрала керосинку и заперлась на ключ.
И прильнула ухом к двери, слушая, что говорят о ней соседки.
— Ох как не легко провожать, — произнес грустный голос Савельевой. — А мне, Марья Степановна, и проводить мужа не довелось…
Голос дрогнул, умолк, быстрые шаги простукали мимо курносовской двери. Ушла Савельева плакать к себе.
— А кого проводили еще? — басовито проговорила Марья Митрохина. — Нешто Витька не дома? С кем же Курносиха разговаривает? Али рехнулась и шепчется сама с собой? Мне же через стенку все слыхать. Стенки-то у нас все равно что бумажные, фанера обштукатуренная. Ткни — и пальцем проткнешь. А ночью, как я выходила, какой-то чужой вроде бы парень из уборной шмыгнул.
Калерия Ивановна окоченела от страха и, превозмогая его, метнулась яростно в кухню, заорала на Митрохину, боясь сама собственного крика:
— Что ты мелешь? Виктор мой уехал вчера вечером! Все видели, как уходили они с товарищем! Спроси соседей! Я и дверь на крюк за ними заперла! Приснилось тебе, что я разговариваю. Я слушаю радио в двенадцать! Это ты заваливаешься дрыхнуть с семи часов! Иди проверь, у меня никого нет!