— Батюшка, вам кого? — вопросительно прошипела Серафима, двинувшись к нему.
Он поглядел на нее с неприязненным недоумением, ничего не ответил, круто повернулся и вышел, направился к сторожке через гладкий, отполированный смиренными подошвами двор.
Посреди двора, задрав голову и расставив ноги в парусиновых обвисших штанах, Тимофей наблюдал, как убегающий звук белой пенистой бороздой разрезает небо пополам.
— Эна, куда взлетел, подумать только! Сидит там и не страшится, и мы под ним мошкара, — с удивленным восхищением бормотал старик.
На шаги отца Анатолия не обернулся: не угадаешь ноне, как на молодого батюшку глянуть и что сказать. Подменили будто в последнее время, ходит темнее тучи, обозлился на весь белый свет.
Не смеялись больше в сторожке, не рассказывали анекдотов. Отец Анатолий молча курил в своем углу, молча уходил, когда его звали, и отец Константин провожал его вздохом, словно знал за ним невольный грех.
— Сглазили, должно, окаянные бабы, — печалился о своем любимце Тимофей. — Побрызгать, что ли, на него святой водичкой?
— Время виновато, а не сглаз, — говорил отец Константин,
— Конечно, время, — соглашался сторож. — Тридцать годков стукнуло. Женить бы, и музыка вся.
Гул самолета пропал, умчался, и медленно-медленно таяла, впитывалась мягкой голубизной белая дымчатая полоса. След ее, уже безмолвный и незримый, все еще звучал в небе, как звучит в памяти след песни или стиха.
Молодой священник остановился позади Тимофея и тоже разглядывал синюю высь. Кажется, на один миг вот так взлететь бы, оторваться от белокаменной тверди, проплыть вольной птицей, увидеть эту твердь с высоты, и тогда избавишься от всех сомнений и терзаний. О чем ему терзаться? Что же не вспомнит он о благе, которое людям приносил? Почему же мучается, оправдывая свое назначение, тесную скорлупу своей судьбы?
— Как птице нужен полет, так человеку необходимо пространство и чувство простора. Так-то, — поразмыслил он вслух.
— Нешто я против? — закивал старик, подумав с радостью: «Слава те, господи, заговорил!», и, не выдавая ликования голосом, глубокомысленно изрек: — Еще когда не было самолетов, люди в моря-океаны уплывали, испокон веков добивались, где миру начало, а где конец. Погибели не боялись, плыли на парусах, на веслах, край света искали вокруг земли.
Наверное, оттого, что отец Анатолий долго глядел в безоблачное небо, стало светлее на душе. Можно ли, сидя в темном подземелье, утверждать, что солнце больше не сияет над землей?
— Как ты сказал, Семеныч? Край света искали вокруг земли?
— Ну да, как у аналоя кружили, — пояснил сторож и пожал удивленно худыми острыми плечами: — А чего искать было, коли он в середке?
Отец Анатолий засмеялся и пошел в сторожку, золотоволосый, рыжебородый, прямой, милый до слез сердцу Тимофея.
— Съехал бзик с молодого батюшки! — сообщил он шепотом отцу Константину радостную весть. — Не советовали вы, а вишь, помогло.
— Что помогло?
— Да святая вода ж!
— Ты его окропил тайком?
— Хватайте глубже. Напоил!
— О чем вы там шепчетесь? Опять новый анекдот?
— Да, Анатолий Федорович, — закатился смехом отец Константин. — Представьте, Тимофей сочинил!
А сторож в умилении глядел на своего любимца и приговаривал:
— Кури, батюшка. Дыми! Ничего, сквознячком все продует. — И топтался от двери к окну.
Опять в сторожке было весело и уютно, и отец Анатолий добродушно посмеивался, как несколько дней назад. Он все уже решил, и в сердце его щемило и пело — и как на желанное свидание звало. Это было уже не предчувствие неизбежности, а сама неизбежность, и ничего он не мог изменить. Нечем стало оправдывать себя, как оправдывал раньше. Кому он помог из тех, что к нему приходили? Кого избавил от горя, от бед? Кого сделал счастливым? Счастлив хотя бы сам, что других утешает? Наполняет ли эта его бессильная доброта собственную душу покоем? Если так, то почему же хочется встретить Любу и прощения у нее попросить? А в ней ли дело? Могла быть не она, могла однажды прийти другая. Это день его неизбежный пришел, с которым не разминуться.
— Что молчишь, батюшка Анатолий? Тебя спрашиваю, раннюю завтра ты будешь служить?
— Ни завтра и никогда.
Анатолий Федорович поднялся и с облегчением провел ладонью по бронзовой шевелюре, будто снял тесную корону с головы.
1965
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.