Вскоре Виктор уютненько лежал на тюфячке в глубокой стенной нише, задвинутой широченным шкафом. Дом был старинный, купеческий, с капитальными стенами метровой толщины, со множеством ниш, выемок, уступов.
— Век буду благодарна тебе, — пообещала Калерия Ивановна, плюхаясь на стул, но встала, хотя ноги не держали от пережитого волнения, и перекрестилась на образок. Иконка висела среди пожухлых картинок и фотографий и сама, блеклая, невидненькая, в глаза не бросалась.
— Хорошо, хорошо, — беспокойно и недовольно отвечала Аврора Алексеевна, отмахиваясь и тревожно мечась вдоль занавешенных одеялами окон. — Но дальше-то как? Прикажешь мне в тюрьму садиться из-за твоего сыночка?
— Вспомни, Аврора, разве я тебя не выручала?
— Помню. Потому и пустила. Иду ведь на риск! Но дальше уж выкручивайся сама как знаешь. Без меня! Оставлю тебе ключ, и ходи поливай мои цветочки.
На следующий день утром, в седьмом часу, уходя из дому, Грехова объявила на всю кухню (а были там Савельева да бабка Никитична), что поживет несколько дней у дочки в Черкизове, прихворнула та, да и в магазин оттуда на работу ближе. Работала Аврора Алексеевна кассиршей в продовольственном магазинчике на Преображенском рынке.
Калерия Ивановна прокралась к сыну, накормила, напоила, прислушиваясь и замирая. Но некого было особенно опасаться. Учительница Савельева уже ушла в школу, дочка ее Алька поступила в этом году в медицинский институт, да еще помогает в госпитале ухаживать за ранеными, приходит домой поздно; Голошубовы не вернулись из эвакуации, воротятся, наверное, весной; Катерина, бабки Никитичны дочь, дежурит сутки на телеграфе; Митрохина в деревне; Русанова после похоронки перебралась со своими двойняшками к матери на Плющиху.
«Только бабка Никитична может что-нибудь заметить. Но она же слепая и глухая!» — успокаивала себя Калерия Ивановна, однако ей все слышались на лестнице громкие шаги, все вскакивала она, готовясь к страшной встрече.
И вот на следующий день часа в три пришли майор и с ним чернявенький лейтенант, спросили, не известно ли Курносовой, где находится ее сын Виктор Курносов, не поверили ей и принялись осматривать квартиру.
Виктор, объятый ужасом, словно помешательством, выбрался из ниши и залез в диван, умирая от леденящего, иссушающего душу страха. Он слышал и голоса, и шаги, лежа как в гробу в коробке низкого дивана. Нарастающим громом приближался топот, и в голове у Виктора тоже грохотало, а тошнота подкатывала к горлу. Он знал: если войдут и найдут его, то увидят мертвым. Он и живой был уже мертвец, труп с колотящимся сердцем. Это был тот смертельный страх, от которого дети седеют, беременные женщины выкидывают плод, а мужчины становятся бесплодными.
Голос матери, спустя черную, вязкую вечность, спросил:
— Ты где, Витя?
Он хотел ответить, но лишь слабо простонал и подумал, что она не услышит, не найдет его и он останется погребенным в тесном диване навсегда, до самой своей близкой уже смерти.
Мать откинула, как пуховую подушку, тяжелый матрац и рухнула рядом.
Трое суток изо дня в день майор и лейтенант наведывались в квартиру, и каждый день Виктор умирал в ящике дивана. К своим смертям он так и не привык, и всякий раз все происходило как в первый. Пропадали мысли, высыхал мозг, страх распирал пустой череп, а тошнота делалась такой невыносимой, что если бы Виктор смог поднять голову, то, казалось, хлынули бы из горла внутренности.
И не в мозгу, а в сердце удивляющей искрой вспыхивало желание закричать, позвать на помощь, сбросить своим криком гробовую диванную тяжесть, освободиться от удушающего страха. Но что тогда будет?! Не расстреляют, так убьют в штрафном батальоне на фронте.
— Боже праведный, это какой-то кошмар! Вы подумайте, они мне не верят! — призывала Калерия Ивановна в свидетели бабку Никитичну.
— Пусто у нас, нету никого, — подтвердила глухая и подслеповатая бабка. — Кто на работе, кто на войне, кто еще спервоначалу выкуировался. А моего зятя, летчика Виталика, убили…
Майор и лейтенант, придя в третий раз, осмотрели все комнаты в квартире, но от последней, самой дальней, не было ключа. Гражданка Грехова временно здесь не проживала. Калерия Ивановна едва не упала, когда майор, подергав дужку массивного замка, приказал лейтенанту:
— Ломай!
Лейтенант двинулся к замку, а в глазах Калерии Ивановны потемнело, пол уходил из-под ног, все качнулось и поплыло, затягиваемое густым серым дымом. Она уперлась спиной в стену, боясь упасть, и крепко сжимала кулаки в глубоких карманах шелкового нарядного халата, боялась, что руки ее не послушаются, вырвутся из карманов и вцепятся в шинель лейтенанта, чтобы оттащить его от замка.