Глубокий овраг был заполнен телами до самого верха. Какие-то тела были сброшены недавно, чьи-то останки лежали здесь давно и успели основательно разложиться. Убегая от нелюдей, троица зарылась почти до самого дна. Ваня чувствовал какую-то жидкость, струйкой стекавшую по его щеке. Внезапно его стошнило водой и скопившейся в желудке желчью. Он постарался, чтобы все вышло беззвучно, но ему самому его спазмы и выдохи казались оглушающими. Он сдержал дыхание и попытался успокоиться…
Рядом незримо ощущался Николай, он едва заметно шевелился. Чуть поодаль лежал Степан, и, казалось, даже не дышал, но Конкин чувствовал его присутствие. Наверху, в нескольких метрах и в то же время бесконечно далеко, как будто из-под огромной пуховой перины, слышались чужие голоса. Вот глухо послышалась автоматная очередь, совсем далеко лаем заливалась собака.
«Верный друг человека», – с ненавистью подумал Иван, поняв, что теперь он никогда больше не сможет полюбить этих созданий. Страх чуть разжал свою когтистую лапу, и Ваня стал думать, чего же он боится. Стал рассуждать сам с собой.
– Смерти ли я боюсь?! – беззвучно, не открывая рта, говорил он себе, стараясь дышать ртом, сквозь крепко сжатые зубы. – Нет, смерти не боюсь. Ее можно бояться, можно не бояться, она все равно придет. Боли? Столько боли уже испытано, столько еще предстоит. Разве не больно мне сейчас?..
В носу у него защекотало, и Конкин, не выдержав, приоткрыл глаза. Маленькая детская ручка, белая как снег касалась кончика его носа своим крохотным мизинчиком. По щекам его потекло, и Ваня с удивлением почувствовал тепло собственных слез. Сжав зубы еще крепче, он закрыл глаза и зарыдал, беззвучно, еле сдерживаясь.
Ему вспомнились лица немцев. Тех, с кем они воевали, тех, от кого они сейчас прятались, тех, кого он убивал собственными руками. То были юные лица, в чем-то даже симпатичные. Деловитые, серьезные, веселые, иногда азартные. Иван понял, что после этой ямы он больше никогда не сможет относиться к ним как к людям. Они были теперь для него как куклы, как марсиане из «Войны миров» Герберта Уэллса.
Страха больше не было, но ему не хотелось открывать глаза, чтобы не видеть того, что окружало его. Он подумал почему-то о своих родных и вообразил, будто именно его младший братик лежит сейчас рядом с ним и именно его крохотный мизинчик щекочет нос спрятавшегося в яме с телами замученных, замордованных, ограбленных и в конце концов расстрелянных людей. Тогда, боясь снова того, что войдет к нему в душу навсегда, он все же открыл глаза. И ужаснулся.
Тела лежали плотно. Их было много, наверное, много больше тысячи. Одетые и голые, дети и взрослые. Много детей. Мальчик лет десяти, что посмертно обнял его, лежал к нему лицом. Глаза ребенка были закрыты, ручки раскинуты в разные стороны, на губах застыла улыбка, а грудь была разворочена беспощадным ударом штыка. Конкин пристально посмотрел ему в лицо и внезапно понял, что он не может так больше. Не может больше так лежать. Ему страстно захотелось убивать. Он захотел убить самого себя за бездействие, за то, что он еще не убил ни одного немца сегодня, подорваться прямо тут на гранате. Но он понял, что тогда так и не отомстит за этого мальчонку, что убил в нем страх навсегда, никогда не отомстит за своего маленького безымянного братика, за всех этих незнакомых и безымянных, но родных ему людей.
Сунув негнущейся рукой гранату за пазуху, он намотал ремень автомата на левое запястье и ужом медленно полез наверх. Рядом он почувствовал шевеление. Может, это был кто-то из его товарищей. Сейчас он не знал этого. Он испытывал такую жажду крови, которую не могло остановить ничто. Он полз наверх. Вот голова его, испачканная трупной слизью, спекшейся кровью, чужой и своей, наконец показалась на поверхности, вынырнув между ногами полуразложившегося, густо облепленного жирными мухами трупа…
…Немец курил, беспечно облокотившись о руль стоящего прямо у оврага мотоцикла с коляской. Он запрокинул голову вверх, чтобы выпустить очередную струю поганого дыма гитлеровской сигареты в русское небо, когда большие клешни могучих Ваниных рук сомкнулись на его полусапожках, смяв кожу сапог и сдавив голени так, что кости немца хрустнули. Не успел фашист набрать в рот воздуха, чтобы зареветь от боли и страха, как Конкин яростным рывком потянул его вниз, внутрь ямы. От ужаса, не видя, что творится за его спиной, немец никак не мог вдохнуть воздух, он посипывал короткими рывками, но ужас ЯМЫ охватил его так, как ранее сжимал Ивана.
Ваня утащил немца вглубь и давил его, чувствуя его слабеющие пальцы, как вдруг почувствовал еще одну пару рук. Эти руки слепо ощупали его и потянулись к горлу немца. Один прорвавшийся через груду тел лучик солнца на мгновение осветил происходящее, и Конкин увидел искаженные лица немца и Николая, находящегося совсем рядом. С перекошенным лицом Николай тянулся своими пальцами к лицу фашиста, дотянулся до захваченного намертво горла, пополз выше и, добравшись до глаз, с едва уловимым хрустом и хлюпаньем выдавил их. Конкин с удовольствием ощутил, как судорога непереносимой боли изогнула тело умирающего немца. Тот уже кончался, а им все было мало… Открыв рот и кусая собственные пальцы, Ваня по-волчьи сжал челюсть на горле врага. Сзади к ним подползал Степан.