Несколько осмелев, я спросил его о взаимоотношениях с Мариенгофом.
— Толя мой друг. У него голова золотая. Он и советчик мой. Ему я первому читаю стихи, иногда исправляю по его указанию.
Мариенгоф был эрудированным человеком, но, надо думать, Есенин несколько преувеличивал его мудрость. Кроме всего, мне кажется, Мариенгофа он считал подлинным советским интеллигентом (несмотря на его спорные высказывания по вопросам искусства), не в пример таким прежним друзьям, как Иванов-Разумник или Клюев, не преодолевшим еще всякие мистические и псевдонароднические влияния.
В нашем «подвале» стояли книжные шкафы. Там некоторые поэты хранили свои библиотеки. Однажды я застал Есенина, перелистывающего сочинения Байрона в громоздком издании Брокгауза.
— Вот, — сказал он, — говорят, замечательный поэт, а в переводе кажется скучным. Выучусь английскому языку и сам буду переводить Байрона.
Не знаю, говорил это Есенин всерьез или в шутку. Языкам он не учился даже когда жил за границей.
это как будто бы единственное упоминание знаменитого английского поэта в стихах Есенина.
Как-то во время обеда Есенин отрезал от мяса кусочки жира и аккуратно завернул их в бумагу.
— Это моим друзьям! — сказал он.
Я даже сразу не понял, что это за друзья, подумал — беспризорные. Он вышел во двор, и со всех сторон с приветливым лаем сбежались его четвероногие друзья.
Оказывается, «легкую походку» поэта знали не только московские, но и ростовские его четвероногие друзья (по сведениям В. Рождественского, и ленинградские).
Позже я очень удивился, когда знаменитый дрессировщик Владимир Дуров сказал, что есть люди, которых животные особенно любят. И среди этих людей (в большинстве своем дрессировщиков, ветеринаров) он назвал поэта Сергея Есенина.
В 1922-м и 23-м годах я жил уже в Москве и там часто встречал Есенина. Видел его и в Доме печати, и в литературных кафе («Домино», «Стойло Пегаса»), Как всегда он был окружен народом, но при этом умел находить время поговорить с каждым человеком, и поговорить «по душам». Меня он поздравил с переездом в столицу, а узнав, что я работаю в «Рабочей Москве» репортером, очень подробно расспрашивал о редакции, о газете, о царящих там нравах и обычаях.
Он очень возмутился, узнав, что репортеры работают только по заданиям редакции.
— Как это можно! — сказал он. — Когда пишешь, должен сам придумывать, должен знать, что писать.
Я пытался возражать, что, мол, это не художественная литература, а пресса.
— Ну так что ж, — сказал Есенин, — и в прессе должен быть дух живой. И пресса не должна быть скучной. Вот сделали бы опыт, дали бы мне хоть один-два номера газеты, я и мои товарищи написали бы всю газету стихами.
— Всю газету?
— Да, всю, и политические новости, и хронику, и фельетоны, и международную информацию.
Меня поразили эти слова поэта. Я решил, что он шутит.
Но через несколько дней он вернулся к этой теме и даже нарисовал своеобразную утопию (если только это можно назвать утопией). По его словам, должно повыситься значение поэзии в жизни людей.
— Вот публика наша через год-другой станет образованной. Много, много будет тогда поэтов, и будем мы между собой говорить стихами.
— Как, и в жизни?
— Да. Сейчас это вас удивляет, а тогда никого не удивит.
— Будет, значит, так, как в стихотворной драме — диалог поэтов?
— Вроде.
Я вспомнил, что моя не слишком образованная бабушка, когда один из ее сыновей приехал из университета, спросила у него: «А стихи тебя научили писать?»
— Что же, бабушки иногда бывают правы, — сказал Есенин. — Научиться писать в рифму, конечно, можно. Но ведь это будет стихоплетство, а не настоящая поэзия.
В те дни я еще тяжело переживал свои неудачи в области поэзии. Считал себя поэтом, усердно писал стихи, выпустил на периферии две плохие книги. Но все же сомневался и надеялся. Тогда я обратился с письмом к самому Валерию Яковлевичу Брюсову. Он мне ответил очень вежливо, но не очень утешительно. Довольно подробно объяснил, почему, по его мнению, я не подлинный поэт. (Это письмо я хранил довольно долго. Оно было утеряно только во время войны в эвакуации.)
Я рассказал это Есенину.
— Конечно, печально, — сказал он, — но мне кажется, что лет через десять-двадцать люди станут образованней и в стихах будут лучше понимать. Тогда будет другое дело.