Беседа не была застенографирована. Оттого о ней не знают даже самые дотошные горьковеды. В «Летописи жизни и творчества Горького» отмечено его выступление на съезде железнодорожников, но о встрече с рабкорами «Гудка» нет ни слова. Ведь нельзя проследить за каждым часом в жизни писателя.
Алексей Максимович все время курил. Зажигал одну папиросу о другую. Курил и кашлял…
Я видел, что моя соседка страдает. Дело в том, что Нина ненавидела курение, говорила, что надо запретить табак как наркотик, считала, что если мужчина курит в присутствии женщин, этим он оскорбляет женское достоинство. Сколько споров бывало на эту тему в редакции!
И вот я увидел, что Нина вырвала листок из своего репортерского блокнота и что-то быстро пишет зеленым карандашом (другого под рукой не было). Я сразу понял, что эта записка адресована Алексею Максимовичу. Нетрудно было догадаться, о чем идет в ней речь. Впрочем, позже Нина пересказала ее содержание:
«Дорогой Алексей Максимович, вот Вы говорите о силе воли, а убиваете себя курением. Ведь Вы не молоды и не отличаетесь крепким здоровьем, а Ваша жизнь нужна всем нам, нашему народу, всему человечеству. Неужели врачи не нашли способа отучить Вас от курения? Дорогой Алексей Максимович, бросьте курить! Вы губите себя!»
Не знаю, считала ли Нина всерьез, что ее записка может убедить Горького бросить курение.
После недолгого разговора с рабкорами Горький высоко поднял Нинину записку и спросил:
— Кто мне писал эту зеленую записку?
— Мы! — закричала Нина.
Меня тогда обидело это «мы», ведь я в составлении записки не принимал никакого участия.
Горький подошел к нам. Я встал, уступил ему место. Вокруг собрался народ. Горький сказал:
— Тут у нас будет беседа интимная, так сказать, конфиденциальная…
Товарищи столпились у двери и все всё же прислушивались. Конечно, я не запомнил слово в слово, что говорил Горький, но отдельные его выражения помню твердо и ясно.
— Вы думаете, — сказал Горький, — я не знаю, что мне вредно курить? Врачи мне твердят об этом каждый день, даже несколько раз в день. Право, надоели. Но что тут поделаешь — разве может человек жить без огня? Я не могу. Папироса — это мой «домашний костер» (это точное выражение Горького). Костер, который меня согревает. И успокаивает, между прочим. Курю я простые русские папиросы, модные сигареты меня не прельщают. Когда-то, во времена очень далекие, жили люди без огня. Нам трудно сейчас представить, что это была за жизнь. Жизнь страшная, проклятая. Знаете легенду о Прометее? Он подарил людям огонь. Прометей — друг людей, он куда более человечен, чем «постный» Христос. Как хорошо бы было, если бы один из современных молодых писателей рассказал о Прометее…
— Вот вы и напишите о нем, Алексей Максимович! — воскликнула Нина.
— Нет, — сказал Горький, — это не мой рассказ (меня несколько удивили эти слова: не «моя тема», а именно «мой рассказ»).
— Вообще, милая барышня (хорошо помню и это, несколько архаическое для того времени обращение Горького), не все в жизни просто, ясно, легко объяснимо. Поймите это, и тогда вам, может, легче будет жить. Вот, Горький отравляет себя табаком, совершает, скажете вы, преступление. Но что делать? Иначе он не может.
Я тогда подумал, что этот сидящий на парте старый, сгорбленный, усталый, часто кашляющий человек сам является великим носителем Прометеева огня, огня жизни и творчества.
Наша беседа была прервана. Пришел секретарь Горького, сообщил, что его ждут, нужно срочно ехать.
— Поговорим еще когда-нибудь, — сказал Горький, прощаясь с нами.
Видеть великого писателя мне больше не пришлось…
Образ Прометея интересовал Горького. Это видно по его письмам. Прометей упоминается во многих его выступлениях. Еще в 1909 году Горький писал: «Спор человека с богом вызвал к жизни грандиозный образ Прометея, гения человечества». Знал ли Горький тогда высказывания Карла Маркса о Прометее? Карл Маркс называл его самым благородным святым и мучеником в философском календаре. Вряд ли знал!
Через несколько лет после смерти Горького я работал над сценической историей его пьес и дважды беседовал с Марией Федоровной Андреевой (беседы происходили в Доме ученых, директором которого она тогда была). Я рассказал ей о записке, написанной зеленым карандашом.
— Да, — согласилась она, — Алексей Максимович называл себя огнепоклонником, он очень любил огонь, и не огонь камина, а всякие факелы, костры. Он вспоминал, как в дни своей юности мчался на пожары. «Пожары, — говорил он, — были любимым развлечением русского захолустья». Зажигать костры и подбрасывать в них хворост было для него удовольствием. На Капри он мастерил костры в виде букв русского алфавита. Я помню костры на буквы Н, Р, П. Он хотел «зажечь» весь русский алфавит, но это как-то не вышло. Так оригинально отражалась, по-видимому, тоска Горького по родине.