Была в ту пору в Москве профессиональная организация, которая носила несколько странное название — «Местком журналистов-одиночек». В нее входили журналисты, не состоявшие в штате редакций, а также корреспонденты периферийных газет. Местком этот хорошо работал, заботился о своих подопечных, всегда стремился помогать им. Как-то я застал председателя этого месткома и его секретаря очень озабоченными.
— Подумайте, — сказали они мне, — наш Боря (его здесь очень любили), такой хрупкий, слабенький, типичный городской житель, уехал, ни с кем не посоветовавшись, на далекий Памир разъездным корреспондентом. Да он туда не доедет, его привезут больным.
Но эти предсказания доброжелательных товарищей не подтвердились. Боря благополучно прожил на Памире около года, работал там кооператором, статистиком, археологом, и сравнительно скоро после его отъезда из Москвы в различных газетах стали появляться интересные очерки за подписью «Пограничник». Они рассказывали о своеобразной, тогда еще малоизвестной горной стране, где старое причудливо соединялось с ростками нового. Опытные журналисты там еще не бывали. И долго московские газетчики понять не могли, кто скрывается за этим псевдонимом.
Очерки Лапина очень хвалил студент старшего курса Ленинградского института восточных языков Захар Хацревин, с которым я познакомился в Сочи. Кажется, я первый раскрыл ему псевдоним и рассказал о Борисе Лапине. Тогда ему и в голову не приходило, как будут связаны их судьбы.
В отличие от выдержанного и в то же время простого Бориса Лапина, его будущий соавтор любил казаться загадочным, таинственным. Я думал сначала, что это от молодости, но годы шли, Зяма кончил учебу, побывал в Тегеране, выпустил даже небольшую книгу рассказов, а таинственный тон его все же сохранился. Не напрасно его теперь называли «москвичом в гарольдовом плаще».
Он был красив своеобразной, слегка старомодной, романтизированной красотой. В Сочи дамы и девицы добивались знакомства с ним, но он держался отчужденно и обычно мистифицировал представительниц прекрасного пола. Его игра в тайну меня немного раздражала и удивляла, казалась мальчишеством. Мы с ним виделись одно время довольно часто, почти дружили… А тайна все же была, но я о ней не подозревал. Только после его смерти я узнал, что романтический красавец был болен одной из редких форм падучей. Люди моего возраста этой болезни не знали или, может быть, знали только по биографии Достоевского.
…Они подружились неожиданно, чуть ли не после первой встречи. И вскоре я заметил, что Боря под влиянием своего нового друга изменился и в жизни и в творчестве. В жизни он стал невольным участником многочисленных мистификаций. Так, часто в шумном обществе они переходили на фарси. Одна остроумная дама вспомнила рассказ Марка Твена, где два американца говорят на самом редком наречии индейского языка, чтобы их никто не понял.
А в творчестве… Несмотря на свою поэтическую натуру, Лапин в ранних очерках был в основном документален, точен. Писал о том, что видел, что сумел освоить, хорошо узнать. А очерки и книги, написанные вместе с Хацревиным, во многом условны, поэтичны.
Когда началось их совместное творчество, Лапин уже был признанным литератором, Хацревин — только начинающим. Но, видно, нужен был для Лапина этот его соавтор, нужен для обострения, для поэтического осмысления материала. И будущим исследователям их творчества (уже вышли две книги — одна в Москве, другая в Таджикистане) они оставили для разрешения очень трудный вопрос: где истина, где вымысел в их сочинениях?
В предисловии к ранней своей книге «Тихоокеанский дневник» Борис Лапин писал: «Эта книга задумана как серия очерков; однако в ходе работы мне пришлось вносить в развитие строя фактов долю необходимого вымысла согласно законам писательского мастерства…» «Доля вымысла» еще увеличилась, когда он стал писать в соавторстве с Хацревиным.
Произведения наших писателей выглядят очерками. Но это очерки своеобразные, они насыщены образностью, опоэтизированы. Часто здесь появляются стихи, иногда даже не совсем понятно, свои или чужие. Они теперь изданы отдельной книгой. Самый материал очерков был очень сложный. Речь шла в них о далеких, тогда еще не освоенных районах страны, таких, как Памир, Чукотка, отдаленные районы Сибири, Монголия, совсем недавно ставшая народной республикой. Здесь причудливо сочетались новое и старое, да и то, что происходило в действительности, могло иногда показаться придуманным, фантастическим.