— Образ Прометея, — говорила Мария Федоровна, — в то время интересовал Горького. Я собирала для него кое-какой иностранный материал по этой теме. Перевела несколько отрывков. Отдельные записи Горького, касающиеся Прометея, по-видимому, были, но не сохранились. Может, сам Алексей Максимович их уничтожил. В последующие годы об этой теме он уже не упоминал.
— Горький говорил мне, — продолжала Мария Федоровна, — что, когда появилось электрическое освещение, оно не понравилось ему, как и многим людям того времени, казалось слишком бледным, одноцветным. Горький рассказал интересную историю из нижегородской жизни тех времен. Некий человек, просидевший пятнадцать лет в тюрьме, вышел на свободу уже в начале века, когда электрическое освещение стало входить в быт. Этот человек считал, что злые люди арестовали свет и огонь, держат их в плену, и он должен их освободить. Он ходил с большой палкой и разбивал электрические лампочки. А потом удивлялся, что освобожденный огонь не заметен, не спешит приветствовать своего освободителя. Скоро он угодил в сумасшедший дом.
Вообще электрическое освещение воспринималось людьми как нечто необычайное, почти чудесное. Автор этих строк слышал рассказ шлиссельбуржца И. И. Попова о том, как заключенные народовольцы, люди в большинстве своем высокой культуры, не верили жандарму, который разболтался (разговаривать с заключенными ему не разрешалось) и сообщил, что Мариинский театр освещен электричеством. Это казалось выдумкой, нелепой фантазией…
Я никогда не думал выступать с воспоминаниями о Горьком — единственная моя встреча с ним была недолгой, беседа, которой я был скорей свидетелем, а не участником, не слишком значительной. Но сейчас интересно каждое слово великого писателя, каждая встреча с ним. О его увлечении образом Прометея мало известно.
И пусть это будут не воспоминания о Горьком, а рассказ о записке, написанной зеленым карандашом.
АНАТОЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ
Немало о нем вспоминали, писали порой талантливо и интересно. И все же мне хочется сказать что-то свое об этом замечательном человеке. Сколько раз я слушал его выступления и сравнительно часто беседовал с ним — и по заданиям различных редакций, и в порядке личной инициативы.
Несмотря на занимаемый высокий пост, он был прост и доступен, неизменно приветлив и внимателен к людям, особенно к молодежи. Это был выдающийся партийный и государственный деятель, ученый, философ, искусствовед. Но, по-моему, прежде всего он был большим художником, и художником оригинальным. Мне пришлось слышать от самого Луначарского, что ученый борется в нем с художником и порой художник берет верх. Он говорил об этом в московском Доме печати, где бывал частым гостем. Так оно было и в действительности.
Сейчас уже забыты драматические произведения Луначарского, сыгравшие большую роль в развитии советского театрального искусства, и мало кто знает о Луначарском — поэте и поэтическом переводчике. Между тем он писал стихи, вдохновенные и своеобразные, правда редко выступал с ними и почти не печатал. Я слышал их в одном московском литературном салоне — на «Никитинских субботниках», и они произвели на меня большое впечатление.
Как-то я даже спросил у Анатолия Васильевича: почему мы не знаем его стихов? Но он не ответил, перевел разговор на другую тему, по-видимому собственные стихи его не удовлетворяли. Конечно, подлинно художественными были литературоведческие работы Луначарского.
Кроме всего этого, он был замечательным оратором. Каждая его речь представляла собой законченное художественное произведение. Когда будет написана история советского ораторского искусства, Луначарский — оратор-художник займет в ней достойное место. Я мало слышал в своей жизни таких содержательных и вместе с тем искрометных, ярких, образных речей.
1920 год. В Ростове Луначарский делает доклад о международном рабочем движении. Он говорит о политических и профсоюзных деятелях различных стран, говорит увлекательно, остроумно. Мне даже вспомнились Свифт и Рабле. О тогдашней лейбористской партии он сказал: