Все, говорил он, здесь сложно, для нас непонятно. Например, костюм. Тогда почти не знали пуговиц, пользовались завязками. Современный человек не мог бы носить костюм того времени. Театральные костюмы только внешне его воспроизводят.
Свет. Восковых свечей еще не знали, свечи были сальные, грубо сделанные. В помещениях было обычно очень темно. Спички появились только в XIX веке. Для получения огня использовались маленькие кремни. Высечь огонь тоже было нелегкое дело.
Еда. О чае и кофе еще не имели никакого представления. Утром пили подогретое пиво (во Франции вино). В обед — похлебку из общей миски. Мясо подавали большими кусками, вроде окорока или телячьей ножки. Куски отрезали ножом и ели руками.
Книги. Они были очень большими, очень дорогими, и, конечно, мало кто умел читать. А читали преимущественно днем, оттого что при вечернем освещении легко было испортить глаза.
Это был увлекательный рассказ (разумеется, он здесь передан неполно), разоблачающий старую романтику, наивные мечты о прекрасном прошлом.
Александр Александрович был человеком очень разносторонним. Он был блестящим шахматистом, выступал с сеансами одновременной игры. Говорили, что он автор интересных шахматных задач, но издавать их почему-то не хочет.
Я видел его на отдыхе в Коктебеле, видел, как он мастерски играет в теннис. При этом он любил рассказывать о развитии игры в мяч в разных странах Европы. А в молодости он, оказывается, был «мушкетером» и свободно владел и эспадроном, и рапирой, и, конечно, блестяще знал как технику, так и историю фехтовального искусства. Когда Александр Александрович улыбался, он мне немного напоминал античные статуи Вакха. И сам он как-то сказал, что в студенческие годы его называли Вакхом. И верно, было в нем что-то вакхическое — бурное, радостное и, главное, жизнелюбивое. Радостное ощущение жизни.
Он начал свою научную работу еще в дореволюционное время, но по-настоящему раскрылись его дарования только в Советской стране, когда наука стала близка к живой жизни. Он не просто перешел из старого университета в советский. Он стал подлинным советским ученым.
Он был замечательным педагогом, и многие наши филологи и литературоведы учились у него. Он знал блестяще литературы разных европейских стран, старую и новую, и заражал людей этой своей любовью к литературе и художественному творчеству. Он был человеком очень ярким и многообразным.
Теперь о Пиотровском почти забыли. Правда, вышла книга, ему посвященная, но ее читали, вероятно, немногие…
Между тем в двадцатых годах, да и в начале тридцатых, трудно было найти человека столь популярного, особенно среди молодых работников искусств. Более того, его личные взгляды и вкусы оказывали влияние на искусство Ленинграда, искусство театральное, потом кинематографическое.
Я знал Адриана Ивановича Пиотровского очень давно, когда он был еще совсем юным. Приятный, белокурый мальчик читал стихи. Таких было тогда немало. А через два-три года, когда я снова приехал в Ленинград, этот мальчик стал играть ведущую роль в искусстве. И дело было не только в его таланте и обаянии, но и в умении влиять на людей, убеждать их в своей художественной правоте. Был у него и талант организатора, сравнительно редкий у работников искусств. И всеобъемлющей была его эрудиция. Казалось, он знал все…
В репертуаре ленинградских театров появились пьесы этого юноши, и оригинальные, и переделки, переводы, — впрочем, это были тоже его пьесы, только построенные на чужом материале. В одном театре шла его пьеса «Падение Елены Лей», в другом его перевод «Лизистраты», в третьем «Эуген несчастный» Толлера в его переводе и обработке.
Он стал выступать как теоретик театра и кино, и выступал бурно, пламенно; он писал множество статей, рецензий, участвовал в капитальных работах (например, в первом томе «Истории советского театра»). В его суждениях бывали подчас и серьезные ошибки. Но ведь настоящая теория советского искусства тогда только еще создавалась. Это было делом трудным и сложным, в то время даже высказывания Маркса и Энгельса об искусстве были не полностью известны. Теоретические основы советского искусствоведения выковывались в напряженных исканиях, в борьбе.
Он, например, преувеличивал роль самодеятельного искусства, часто противопоставляя его искусству профессиональному. Но следует учесть, что тогдашняя ленинградская самодеятельность занимала ведущее место в стране. Сам он немало сделал для развития самодеятельного искусства нашего города. Из ленинградской самодеятельности вырос ленинградский ТРАМ, оригинальный и талантливый молодежный театр, во многом определивший развитие ТРАМовского движения по всей стране. Он стал одним из руководителей ТРАМа, его теоретиком и драматургом. Много тут было ярких и талантливых исканий.