Характерно, что этот выдающийся знаток музыки именно в музыке был почти самоучкой. У него было филологическое образование, он окончил даже два вуза, но первоначально занимался преимущественно испанистикой. Я слышал от него, что он в молодости мечтал о большом труде, посвященном Шекспиру.
К музыке Соллертинский обратился сравнительно поздно. Шостакович писал, что он не умел играть на рояле. Но, обратясь к музыке, он неожиданно обнаружил необычайный вкус, знания и талант. В дальнейшем все его работы были посвящены музыке и музыкальному театру. Специалисты удивлялись его тонким, всеобъемлющим познаниям в области балета. Никаких балетных школ он, конечно, не кончал. О литературе, о драматическом театре он высказывался порой очень интересно, но это были преимущественно устные высказывания, никем не зарегистрированные.
До переезда в Ленинград он учился в недолго существовавшем Витебском университете. Там тяжело заболел преподаватель западной литературы, и тогда студент Соллертинский предложил прочесть этот курс — и прочел с большим блеском. Я слышал это от его товарища по университету, но затем это подтвердил сам Иван Иванович. История, конечно, удивительная, но дело было в 1920—1921 годах, когда не было строгих академических правил и всякое было возможно.
Еще при жизни о нем ходили легенды. По-моему, они отчасти сохранились в некоторых напечатанных о нем воспоминаниях. Ему, мол, даже не нужно читать книги, достаточно взглянуть на страницу — и он уже запоминает все. Но сам Иван Иванович говорил мне, что ночью, после работы, в постели, он читает часа три и так и засыпает с книгой в руках.
Легендарным считалось и знание им многочисленных языков. Я слышал, что он знает тридцать, сорок, а то и пятьдесят. Как-то я спросил у самого Ивана Ивановича. «Знание языка, — сказал он, — очень условное дело. Одно дело знать основы языка, кое-как в нем разбираться, другое — владеть языком в совершенстве. Природа меня наделила завидной памятью, знаю я более или менее хорошо восемнадцать-девятнадцать языков. Но знаю, конечно, по-разному. Иногда в беседе с людьми, для которых эти языки являются родными, выясняется, что знаю очень приблизительно, но читаю на них свободно».
Что там говорить! О Соллертинском-полиглоте дает яркое представление небольшая сцена, которая произошла в Пушкине. Там в середине тридцатых годов стояли столики прямо на траве (недалеко от Екатерининского дворца). Мы присели к одному из них с Иваном Ивановичем, к нам подошла цыганка с предложением погадать. Почему-то в пригородных парках их было много. Иван Иванович заговорил с ней, по-видимому, на чистейшем цыганском языке. Она сначала ответила, а затем на лице ее изобразилось крайнее недоумение. Она не понимала, что происходит. Она восприняла все это как чудо. Затем Иван Иванович попросил ее гадать. Гадала она по моей руке. Иван Иванович ее поправлял. В конце концов наша гадалка обиделась, возмутилась, ушла от нас, не взяв даже денег. На ее лице можно было прочесть, что она принимает этого странного человека не то за волшебника, не то за шарлатана. Я и сам не совсем понимал, что произошло.
— В чем дело? — спросил я. — Вы действительно знаете хиромантию или это так, импровизация?
— Знаю, — ответил он, — я когда-то пробовал изучать оккультные науки, не верил, конечно, но изучал. Ведь при всей их вздорности они оставили след в культурном развитии человечества. Алхимия перешла в химию, астрология в астрономию. Вот мне и хотелось выяснить все это дело, об этом нет пока, кажется, ни одного серьезного научного труда.
— Иван Иванович, — сказал я, — вы же чернокнижник! Если бы вы жили в средние века, наверно, вас бы сожгли на костре.
…Он не только изучал музыку, не только ее популяризировал, не только писал серьезные музыковедческие труды. Его огромные знания оказали большое влияние на обновление концертных программ. Именно благодаря ему целый ряд выдающихся композиторов (Малер, Брукнер и другие) стали впервые известны нашему слушателю. Он принял участие в разработке репертуара музыкальных театров, всячески способствовал его обновлению. Он дружил с советскими музыкантами и композиторами, они пользовались его советами. Его влияние на развитие музыкальной культуры было чрезвычайно плодотворным, хотя отдельные ошибки он порой и допускал.
Я как-то встретил его очень мрачным.
— Понимаете, — сказал он, — Свидерский (тогдашний начальник Комитета искусств) в своем выступлении в Ленинграде обвиняет меня в дурном влиянии на Шостаковича. Считает, что я его плохо воспитываю, внушаю всякие неправильные мысли, в частности ориентирую его на Запад, в ущерб музыке национальной. Я даже удивляюсь, как государственный человек говорит такие странные вещи. Я действительно дружу с Шостаковичем, но учить его никогда не собирался, он достаточно зрелый и культурный человек, большой художник, имеющий свои взгляды и мнения. Он иногда советуется со мной, но я никак не способен на него влиять.