Я много раз слышал чтение стихов Валерием Брюсовым — и в ранние студенческие годы, и позже, в 1923—1924 годах. Бывал я и на его занятиях в Литературном институте.
Внешне поэт казался суровым, строгим, был у него какой-то особенно пронзительный взгляд, руки обычно скрещены на груди (невольно вспоминался известный портрет Врубеля). Но как загорались его глаза, когда он слушал сколько-нибудь даровитые стихи молодого поэта! Тут он становился радостным, почти молодым.
Брюсов знал все тонкости стихотворной формы и умел донести их до слушателя. Он читал очень выразительно и в то же время эмоционально. В его чтении достигалась идеальная гармония содержания и формы, что тогда было малодоступно другим поэтам. Меня, тогда еще юношу, его чтение не только зачаровывало, здесь было не только внешнее обаяние рифмованных строк. Его стихи в авторском исполнении как бы расширяли представление о мире, вызывали невольное стремление к знаниям.
Я помню, как он читал «Орфея и Эвридику». До сих пор заключительные строки у меня на слуху: «Эвридика, Эвридика, стонут отзвуки теней». Я в то время не знал античной мифологии, не интересовался ею. Она мне казалась устарелой. И тут я почувствовал, что эта древняя любовь Орфея чем-то мне родственна, близка. Я стал читать античных авторов…
Мне кажется, что его чтение имело своеобразное познавательное значение. Я не был тогда в Питере, знал Северную Пальмиру больше по «Медному всаднику», а вот когда услышал в исполнении Брюсова стихотворение «Три кумира» — передо мной как будто открылись черты великого города. И не случайно я вспомнил эти его стихи, когда впервые приехал в Петроград.
Всем известно, что Брюсов закончил «Египетские ночи» Пушкина. По-разному оценивалась эта работа. Но мало кто знает, что Брюсов, подобно герою этого произведения, был поэтом-импровизатором. Своим ученикам, молодым поэтам, он тоже давал импровизационные задания. Правда, как импровизатор Брюсов выступал довольно редко. Я был свидетелем такого его выступления в одном литературном салоне.
Было предложено много тем. Он выбрал популярную в первые годы революции — любовь коммуниста к буржуазной женщине. Насколько я знаю, эта его импровизация не была записана и не сохранилась. Не помню сейчас всех деталей развития этой поэмы. Знаю, что герой ее, советский военный, случайно увидел какую-то красавицу, влюбился в нее. Эта тема была передана своеобразно, по-брюсовски. Проводились неожиданные для слушателей параллели с античными легендами, ощущался трагизм в развитии событий. Эту импровизированную поэму он читал с большим мастерством.
В те же годы я слушал его «Инвективу» — публицистическое обращение к русским интеллигентам. Читал он ее очень сильно, в этом исполнении был революционный пафос, и мне казалось, что он сумел передать настроения и мысли молодой интеллигенции, принявшей революцию. Он как бы обличал тех своих былых друзей, которые убоялись революционной бури, спрятались, устали.
В 1916 году состоялся поэтический вечер в Камерном театре. Читали свои стихи польские поэты. Выступали Брюсов и Вячеслав Иванов.
Затем вышел встреченный аплодисментами, явно смущенный своей неожиданной популярностью Андрей Белый. Он тогда только приехал из-за границы, кажется, это было его первое публичное выступление.
Потом я слышал его не раз. Он много читал и прозу и стихи. Что и говорить, произведения этого писателя могут показаться искусственными, манерными. Язык его глубоко индивидуален и иногда почти условен. Не каждую фразу поймешь. Надо к нему привыкнуть, усвоить его речь. Вместе с тем он всегда казался мне очень искренним, вдохновенным. Он по-своему глубоко воспринял события революционных лет, старался их понять и осмыслить. Все это необходимо учитывать, когда говоришь об Андрее Белом как исполнителе своих стихов. Он читал с большим лирическим подъемом — и когда выступал с эстрады, и когда читал стихи в дружеском кругу. Казалось, какой-то вихрь кружит слушателя, не дает ему опомниться.
Была какая-то огневая стихия в его исполнении этих строф. Это был порыв буйных чувств, порожденный большой мыслью, поэтическим и философским восприятием мира. В исполнении его философских стихов чувствовалась тоска по уходящему миру старых чувств и жизненных представлений. Была здесь и тонкая лукавая ирония, насмешка над прошлым, над тем, что было когда-то пережито, прочувствовано самим поэтом.